История Лизи
Шрифт:
Лизи кивнула. Она понимала.
– Только тот январь мой брат встретил в подвале, прикованный к столбу и столу, на котором стоял тяжеленный ручной печатный станок, и его жизненное пространство ограничивалось дугой из кучек говна. Он натягивал цепи до предела, приседал и… срал.
На мгновение Скотт закрывает глаза ладонями. На шее вздуваются жилы. Дыхание с шумом вырывается через рот. Лизи не думает, что нужно спросить, а где он научился переживать свое горе молча; это она теперь знает. Когда Скотт затихает, задает другой вопрос:
– А как ваш отец надел на него цепи в первый раз? Ты помнишь?
– Я помню все, Лизи, но это не означает, что я все знаю. Раз шесть он что-то клал в еду Пола, в этом я уверен. Думаю, это какой-то транквилизатор для животных, но где и как он его доставал, я не имею ни малейшего понятия. Пол съедал все, что мы ему давали, за исключением зеленого горошка, и обычно от еды у него прибавлялось сил. Он орал, лаял и метался, натягивая цепи до предела (думаю, стараясь их порвать), или подпрыгивал и колотил кулаками в потолок, разбивая их в кровь. Может, пытался пробить в потолке дыру. А может, у него это было за забаву. Иногда он садился в грязь и онанировал.
Но иногда он проявлял активность только десять или пятнадцать минут, а потом затихал. Это случалось, когда отец что-то подсыпал ему в еду. Он садился на корточки, бормотал, потом валился на бок, клал руки между ног и засыпал. Когда это произошло в первый раз, отец надел на него два кожаных пояса, которые смастерил заранее. Только тот, который надел на шею, скорее следовало назвать удавкой. На поясах были большие металлические защелки. Легкую цепь он пропустил через защелку пояса на шее. Тракторную – через защелку пояса на талии. Потом использовал сварочный аппарат, чтобы заварить защелки. Такую он соорудил Полу привязь. Проснувшись и увидев, что с ним сделали, Пол вышел из себя. Так рвался, что дом ходил ходуном. – В его голос вновь прокрался носовой выговор сельских районов Пенсильвании, где жило много выходцев из Германии. – Мы стояли на верхней ступени лестницы, наблюдая за ним, и я молил отца снять ремень с шеи, прежде чем Пол сломает себе шею или удушит себя, но отец сказал, что не удушит, и оказался прав. А после трех недель он начал двигать стол и даже гнуть центральный столб, тот самый, что поддерживал пол кухни, но не сломал себе шею и не удушил себя.
В другие разы отец усыплял Пола, чтобы посмотреть, смогу ли я забрать его в Мальчишечью луну… я говорил тебе, что так мы с Полом его называли, другое место?
– Да, Скотт. – Лизи уже плакала. Позволяла слезам течь, не хотела, чтобы он видел, как она вытирает глаза, не хотела, чтобы он знал, что она жалеет мальчика из того фермерского дома.
– Отец хотел посмотреть, смогу ли я забрать его туда и вылечить, как бывало, когда отец резал его, или в тот раз, когда отец сунул ему в глаз щипцы и чуть ли не наполовину вытащил его, и Пол плакаль и плакаль, потому что не мог видеть одним глазом, или когда отец наорал на меня за то, что я возился в луже: «Скут, маленький ты сучонок, дрянь паршивая!» – и толкнул меня так, что я, упав, сломал тазовую кость и не мог ходить. Только после того как я побывал там и получил бул… ты понимаешь… приз, моя тазовая кость стала как новенькая. – Он кивает, прижимаясь к Лизи головой. – И отец, он это видит и говорит: «Скотт, ты один на миллион. Я тебя люблю, маленький ты паршивец». И я целую его и говорю: «Папа, ты один на миллион. Я люблю тебя, большой паршивец». И он рассмеялся. – Скотт отстраняется от Лизи, и она видит даже в густом сумраке, что лицо его стало чуть ли не детским, а на нем отражается крайнее удивление. – Смеялся так, что едва не упал со стула. Я рассмешил своего отца!
У нее тысяча вопросов, но она не решается задать ни одного. Не уверена, что сможет задать хоть один.
Скотт подносит руку к лицу, потирает его, снова смотрит на нее. Прежний Скотт.
– Господи, Лизи, – говорит он. – Я никогда об этом не говорил, никогда, ни с кем. Ты уже пришла в себя после моего рассказа?
– Да, Скотт.
– Тогда ты чертовски храбрая женщина. Уже начала спрашивать себя, а не чушь ли все это? – Он даже улыбается. Улыбка неуверенная, но искренняя и такая милая, что она считает нужным ее поцеловать, сначала один уголок, потом второй, чтобы не обижался.
– Пыталась, – отвечает она. – Но не получилось.
– Из-за того, как мы бумкнули из-под конфетного дерева?
– Ты это так называешь?
– Это Пол придумал такое название для быстрого путешествия. Очень быстрого – туда и сразу обратно. Он называл это бум.
– Как бул, только с «эм».
– Совершенно верно.
Полагаю, это будет зависеть от тебя, Скут.
Слова его отца. Засели в памяти и не хотят ее покидать.
Полагаю, это будет зависеть от тебя.
Но ему только десять лет, и ответственность за спасение жизни и психики брата (а может, и его души) давит на него и лишает сна, а тем временем проходят Рождество, Новый год, и начинается морозный снежный январь.
Благодаря тебе ему много раз становилось лучше. Твоими стараниями многое у него улучшалось.
Это правда, но такого, как сейчас, не было никогда, и Скотт обнаруживает, что не может больше есть, если только отец не стоит над ним и не заставляет запихивать в рот кусок за куском. Низкий, глухой крик, исторгаемый существом, которое находилось в подвале, раздирает его и без того чуткий сон, но, может, это и к лучшему, потому что, просыпаясь, он вырывается из мрачных, окрашенных красным кошмаров. Во многих из них он оказывается в Мальчишечьей луне после наступления темноты, иногда на некоем кладбище около некоего пруда, среди множества каменных надгробий и деревянных крестов, слушая чей-то клокочущий смех, замечая, как прежде сладкий ветерок начинает пахнуть сырой землей, пробираясь сквозь заросли кустов. Ты можешь приходить в Мальчишечью луну после наступления темноты, но идея эта не из лучших, и если ты оказываешься там, когда по небу плывет полная луна, лучше тебе вести себя тихо. Тихо, как святомамка. Но в своих кошмарах Скотт всегда забывает об этом и во весь голос поет «Джамбалайю».
Может, ты поможешь ему и теперь.
Но когда Скотт пытается в первый раз, то чувствует – ничего, вероятно, не получится. Чувствует это, как только осторожно обнимает рукой храпящее, вонючее, обосранное существо, свернувшееся калачиком у подножия стального столба. С тем же успехом он может взвалить на спину концертный рояль и попытаться станцевать ча-ча-ча. Прежде он и Пол с легкостью переходили в тот мир (который в действительности этот же самый мир, только вывернутый наизнанку, как карман, так он позже скажет Лизи). Но храпящее существо в подвале – наковальня, банковский сейф… концертный рояль, привязанный к спине десятилетнего ребенка.
Он возвращается к отцу в уверенности, что его отшлепают, и не боится этого. Считает, что заслуживает пары крепких оплеух. А то и чего-нибудь похуже. Но отец, который сидит у лестницы с поленом в руке и наблюдает за происходящим, не отвешивает ему оплеуху и не бьет кулаком. Делает он другое: отбрасывает длинные грязные волосы Скотта с шеи и целует его с нежностью, от которой по телу мальчика пробегает дрожь.
– Если на то пошло, меня это не удивляет, Скотт. Дурной крови все это очень даже нравится.
– Папа, а от Пола в нем что-нибудь осталось?
– Не знаю. – Теперь Скотт стоит спиной к отцу, между его широко расставленных ног, обутых в зеленые резиновые сапоги. Руки отца на груди Скотта, подбородок – на его плече. Вместе они смотрят на спящее существо, свернувшееся калачиком около столба. Они смотрят на цепи. Они смотрят на кучки говна, формирующие границу этого подвального мира. – Что ты думаешь, Скотт? Что ты чувствуешь?