История Лизи
Шрифт:
Не обращай внимания на холодный пол. Не обращай внимания на зад, даже если он посинеет. Если ты можешь что-то для него сделать, делай.
Но что это что-то? С чего ей нужно начать?
Ответ приходит со следующим порывом ветра.
Начни с лечения чаем.
– Он-никогда-не-говорил-об-этом-потому-что-я-никогда-не-спрашивала. – Фраза вылетает из нее так быстро, что сливается в одно длинное экзотическое слово.
Если так, это экзотическое одно слово – ложь. Он ответил на ее вопрос о лечении чаем в ту ночь в отеле «Оленьи рога». В постели, после любви. Она задала ему два или три вопроса, но один, который имел значение, ключевой вопрос, был первым. И вроде бы простым. Он мог ответить односложно, «да» или «нет», но когда Скотт Лэндон отвечал на заданный вопрос «да» или «нет»? И, как выяснилось, вопрос этот оказался пробкой, выбитой из бутылки. Почему? Потому что он вернул их к Полу. И история Пола главным образом была историей его смерти. А смерть Пола привела к…
– Нет, пожалуйста, – шепчет она и понимает, что слишком уж сильно сжимает его руку. Скотт, само собой, не протестует. Как и принято в роду Лэндонов, он ушел, стал тупаком. Звучит забавно, почти как шутка из юмористической передачи «Хи-хи, ха-ха».
«Эй, Бак, а где Рой?»
«Ну, я тебе скажу, Минни, Рой ушел в тупаки!»
(Зрители покатываются со смеху.)
Но Лизи не смеется, и ей не нужны внутренние голоса, чтобы объяснить, что Скотт ушел в страну тупаков. И если она хочет вернуть его, сначала ей самой нужно последовать за ним туда.
– Господи, нет, – стонет она, потому что в глубине сознания уже понимает, что означает принятие такого решения. – Господи, Господи, неужели я должна?
Бог не отвечает. Да и не нуждается она в Его ответе. Она знает, что должна сделать. По крайней мере с чего ей нужно начать: она должна вспомнить их вторую ночь в отеле «Оленьи рога», после любви. Они уже дремали, готовясь погрузиться в сон, и она подумала: «Хуже от этого не будет, ты хочешь спросить его о святом старшем брате, не о старом дьяволе-отце. Не теряй времени и спрашивай». Вот она и спросила. Сидя на полу, держа его руку (начинающую холодеть) в своей, под завывание ветра и под раскрашенным в безумные цвета небом, Лизи заглядывает за занавес, который повесила, чтобы скрыть за ним самые худшие, самые необъяснимые воспоминания, и видит себя, спрашивающую его насчет лечения чаем.
Спрашивающую его…
– После этой историей со скамьей Пол вымочил свои порезы в чае, как ты вымачивал руку в ту ночь в моей квартире?
Он лежит в кровати рядом с ней, простыня укрывает бедра, так что она видит верхнюю часть лобковых волос. Он курит, как он выражается, «неизменно восхитительную посткоитусную сигарету», и единственное световое пятно в комнате – лампа на прикроватном столике с его стороны. В пыльно-розовом свете лампы табачный дым поднимается и исчезает в темноте, заставляя ее задаться вопросом
(а был ли звук, воздушный хлопок, под конфетным деревом, когда мы вышли, когда мы покинули)
о чем-то таком, что она уже пытается вытеснить из собственного сознания.
Тем временем молчание затягивается. Она уже смиряется с тем, что ответа не будет, когда он отвечает. И по его тону она понимает: причина возникновения паузы не в том, что ему не хотелось отвечать. Просто он тщательно обдумывал ответ.
– Я практически уверен, Лизи, что лечение чаем появилось позже. – Он вновь задумывается, потом кивает. – Да, я это знаю, потому что к тому времени я уже решал дроби. Одна треть плюс одна четверть равняются семи двенадцатым и так далее. – Он улыбается… но Лизи, которая уже разбирается в выражениях его лица, думает, что улыбка эта нервная.
– В школе? – спрашивает она.
– Нет, Лизи. – По тону чувствуется, ей следовало бы знать, что речь шла не о школе, а когда он продолжает, Лизи слышит леденящее кровь детское произношение,
(я пыталься и пыталься)
вкрадывающееся в голос.
– Я и Пол – мы учились дома. Отец называл школу «загоном для ослов». – На столике рядом с лампой – пепельница, а под ней «Бойня номер пять» (Скотт всегда берет эту книгу с собой, куда бы ни поехал, без единого исключения), и он стряхивает пепел в пепельницу. Снаружи завывает ветер, и старый отель поскрипывает.
И внезапно Лизи кажется, что, возможно, идея эта не такая уж и хорошая, что хорошая идея – повернуться на бок и заснуть, но у нее два сердца, и любопытство не дает ей покоя.
– И порезы Пола в тот день, когда ты прыгнул со скамьи, были глубокими? Не просто царапинами? Я хочу сказать, ты знаешь, как все воспринимается детьми… прорыв трубы кажется им потопом…
Она замолкает. Пауза затягивается надолго, он наблюдает, как сигаретный дым поднимается вверх и исчезает. Когда заговаривает вновь, голос его сухой, бесстрастный, уверенный:
– Отец резал глубоко.
Она раскрывает рот, чтобы сказать что-то нейтральное и тем самым положить конец этому разговору (в голове у нее уже трезвонят колокольчики всех охранных систем, вспыхивает и гаснет множество красных огней), но прежде чем она успевает произнести хоть слово, он продолжает:
– В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай что хочешь, Лизи. Давай и я тебе отвечу. Я не собираюсь держать что-либо в секрете от тебя, особенно после того, что произошло сегодня во второй половине дня. Но ты должна спросить.
«А что произошло сегодня во второй половине дня?»
Вроде бы логичный вопрос, но Лизи понимает, что это не может быть логичным разговором, потому что речь идет о безумии, безумии, и теперь она – тоже его часть. Потому что Скотт забрасывал ее куда-то, она это знает, ее воображение не сыграло с ней злую шутку. Если она спросит, что произошло, он ей скажет, он практически это пообещал… но это будет неправильно. Ее посткоитусная дрема исчезла, никогда в жизни она не чувствовала себя такой бодрой.
– После того как ты спрыгнул со скамьи, Скотт…
– Отец меня поцеловал. Поцелуй был отцовским призом. Показывающим, что кровь-бул закончен.
– Да, я знаю, ты мне говорил. После того как ты спрыгнул со скамьи и отец перестал резать Пола, твой брат… сделал что-нибудь, чтобы залечить порезы? Поэтому он смог так скоро сначала пойти в магазин за бутылками газировки, а потом устроить охоту на була?
– Нет. – Скотт тушит сигарету в пепельнице, которая стоит на книге.
Это короткое отрицание вызывает у нее очень уж странную смесь эмоций: сладостного облегчения и глубокого разочарования. Словно в груди что-то взрывается. Она не может точно сказать, о чем она думала, но это «нет» означает, что она не должна думать об этом…