История Лизи
Шрифт:
Облегчившись, она смотрит в окно ванной. Оно выходит на амбар и кабинет Скотта на переделанном сеновале. Будь он там (иногда, если ему не спится ночью, туда он и уходит), она увидела бы свет, может, даже услышала бы радостную, карнавальную рок-н-ролльную музыку, очень, очень слабую. Но в эту ночь окна амбара темны, и единственная музыка, которую она слышит, – завывание ветра. Ей становится не по себе, в глубине сознания возникают мысли
(инфаркт инсульт)
слишком неприятные, чтобы рассматривать их всерьез, однако достаточно настойчивые, потому что… учитывая, какой он… какой он в последнее время… полностью отмести их не удается. Поэтому, вместо того чтобы, не просыпаясь, возвратиться в спальню, она выходит через другую дверь ванной, которая ведет в коридор второго этажа. Зовет мужа по имени, ответа нет, но она видит
– Скотт? – снова зовет она, опять не получает ответа и идет по коридору, отбрасывая волосы со лба, босые ноги шелестят по ковру, который позднее отправится на чердак. Идет охваченная страхом, причину которого не может выразить словами, разве что страх этот как-то связан
(ушел)
с уже канувшим в Лету или с тем, чему следовало туда кануть. «Сделано и забыто», – сказал бы папаша Дебушер; это одно из выражений, которые старый Дэнди выловил в пруду, том самом, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду, в который забрасываем свои сети.
– Скотт?
Она какие-то мгновения стоит перед спальней для гостей, и ее охватывает ужасное предчувствие: он сидит мертвый в кресле-качалке перед телевизором, погибший от собственной руки, и почему она не видела, что все к этому шло, в последний месяц или около того симптомов хватало. Он продержался до Рождества, но теперь…
– Скотт?
Она поворачивает ручку, толкает дверь, и он сидит в кресле-качалке, как она и представляла себе, но очень даже живой, закутанный в любимый афган доброго мамика, в желтый. По телевизору (звук приглушен до минимума) показывают его любимый фильм: «Последний киносеанс». Его глаза не отрываются от экрана.
– Скотт? Ты в порядке?
Его глаза не двигаются, не моргают. Ее охватывает еще больший страх, в глубине сознания одно из странных слов Скотта
(тупак)
вдруг выскакивает как чертик из шкатулки, и она загоняет его обратно в подсознание практически беззвучным
(Пошло на хер!)
проклятием. Она заходит в комнату и вновь произносит его имя. На этот раз он моргает (слава Богу), и поворачивает голову, чтобы посмотреть на нее, и улыбается. Это та самая скоттлэндоновская улыбка, в которую она влюбилась, увидев в самый первый раз. Особенно ее умиляло, как при этой улыбке поднимались уголки его глаз.
– Эй, Лизи, – говорит он, – почему ты не спишь?
– Я могу задать тебе тот же самый вопрос, – отвечает она. Оглядывается в поисках спиртного (банки пива, ополовиненной бутылки виски «Джим Бим») и не находит. Это хороший знак. – Уже поздно, или ты этого не знаешь? Поздно.
Долгая пауза, в течение которой он о чем-то напряженно думает. Наконец говорит: «Меня разбудил ветер. Молотил ставней по стене дома, и я не смог заснуть».
Она уже собирается что-то сказать, но не произносит ни слова. Когда люди женаты долгое время (она полагает, величина срока, именуемого «долгое время», у каждой семейной пары своя; у них это порядка пятнадцати лет), между ними возникает телепатическая связь. И в этот самый момент телепатическая связь сообщает ей, что он еще не закончил, хочет сказать что-то еще. Вот она и молчит, ждет, чтобы услышать, права ли она. Поначалу кажется, что да. Он открывает рот. И тут на дом обрушивается порыв ветра, и она слышит доносящееся из-за стен дребезжание, словно стук металлических зубов. Скотт поворачивается на этот звук… чуть улыбается… улыбка не из приятных… улыбка человека, который знает некий секрет… и закрывает рот. Вместо того чтобы сказать то, что собирался, вновь переводит взгляд на экран, где Джефф Бриджес [89] (очень молодой Джефф Бриджес) и его лучший друг едут в Мексику. Когда они вернутся, Сэм Лев будет мертв.
89
Бриджес Джефф (р. 1949) – киноактер. За роль в фильме «Последний киносеанс» номинировался на премию «Оскар».
– Как думаешь, еще сможешь уснуть? – спрашивает она его, а когда он не отвечает, вновь начинает бояться. – Скотт! – Голос звучит несколько резче, чем ей хотелось, и когда его глаза возвращаются к ней (неохотно, уверяет себя Лизи, хотя фильм этот он видел
– Возможно, – допускает он, и она видит в его глазах нечто ужасное и печальное: он боится. – Если ты будешь спать со мной голой.
– В такую холодную ночь? Ты шутишь? Давай-ка выключай телевизор и возвращайся в постель.
Он возвращается, и она лежит, слушая завывания ветра и наслаждаясь теплом, идущим от мужского тела.
Она начинает видеть бабочек. Такое происходит с ней практически всегда, когда она засыпает. Она видит больших красно-черных бабочек, раскрывающих крылья в темноте. Ей приходит в голову мысль, что она увидит их и когда придет время умирать. Мысль эта пугает, но не так чтобы очень.
– Лизи? – Голос Скотта, издалека. Он тоже засыпает. Она это чувствует.
– М-м-м-м?
– Ему не нравится, что я говорю.
– Кому не нравится?
– Я не знаю, – говорит он очень тихо, из далекого далека. – Может, это ветер. Холодный северный ветер. Тот, что прилетает из…
Последнее слово – «Канады», вероятно, именно оно, но точно Лизи сказать не может. Уже затерялась в стране сна, и он тоже затерялся, потому что, попав туда, они никогда не бывают вместе, и она боится, что сон – также и репетиция смерти, место, где могут быть грезы, но нет любви, нет дома, нет руки, которая сжимает твою, когда стая птиц мчится по горяще-оранжевому небу на закате дня.
В последующий период времени (недели две) она начинает верить, что ситуация выправляется. Позже она спросит себя, ну как могла быть такой глупой, такой намеренно слепой, как могла воспринять его попытку удержаться за этот мир (и за нее) каким-то улучшением, но, с другой стороны, если у нас нет ничего, кроме соломинок, мы хватаемся и за них.
И некоторые кажутся достаточно толстыми, чтобы хвататься за них без боязни. В первые дни 1996 года пить он перестает полностью, разве что пару раз позволяет себе стакан вина за обедом, и теперь он каждый день много времени проводит в кабинете. И только потом («потом, потом, суп с котом» – бубнили они, когда маленькими детьми строили первые словесные замки на берегу пруда) она осознает, что за эти дни к рукописи романа не добавилось ни одной страницы, он не работал, а тайком пил виски, заедал мятными пастилками и писал себе бессвязные записки. Потом она найдет засунутый под клавиатуру «Мака», которым пользуется муж, листок бумаги (бланк письма с шапкой «СО СТОЛА СКОТТА ЛЭНДОНА»), где он нацарапал: Тракторная цепь говорит ты опаздываешь Скут старина Скут, даже теперь. И только когда этот холодный ветер, тот самый, что долетает из Йеллоунайфа, ревет вокруг дома, она наконец-то замечает глубокие серпообразные порезы на его ладонях. Порезы, которые он мог сделать только собственными ногтями, когда боролся, цепляясь за жизнь и здравомыслие, как борется альпинист, пытающийся удержаться на долбаном уступе под внезапно начавшимся дождем со снегом. Только потом она найдет батарею пустых бутылок из-под виски «Джим Бим», полтора десятка, не меньше, и за это, пожалуй, она может себя похвалить, потому что Скотт постарался их запрятать.
Первые два дня 1996 года не по сезону теплые. Старожилы называют такой погодный феномен январской оттепелью. Но уже утром третьего января синоптики начинают предупреждать о резкой перемене погоды: мощный холодный фронт надвигается из засыпанных снегом центральных регионов Канады. Жителям Мэна напоминают, что баки с топливом для обогрева домов должны быть залиты под завязку, водопроводные трубы – изолированы от воздействия холода, а для животных нужно подготовить «теплое место». Температура воздуха, по прогнозам, упадет до двадцати пяти градусов ниже нуля [90] , но температура воздуха – не самое страшное. Холодный воздух принесет шквалистый ветер, а с учетом этого фактора температура опустится до шестидесяти, а то и до семидесяти градусов ниже нуля [91] .
90
по шкале Фаренгейта, что соответствует минус 32 градусам по Цельсию.
91
соответственно до минус 51 и 57 градусов по Цельсию.