История Лизи
Шрифт:
(помолчи)
к ее губам. Она вспомнила, что еще подумала, как это странно – они в зимней одежде, а попали куда-то в тропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Под тем безумным, невероятным октябрьским снегопадом.
И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»? Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях, потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец-то признать, что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добрались до «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, но ведь было, было.
– И случилось еще раз, – сказала она. – Случилось той ночью.
Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды, но ниша-бар находилась у нее за спиной, она ползла от воды и вспоминала песню старины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой: «Весь день я шел по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде».
Ты получишь свою воду, любимая.
– Получу? – прохрипела она. – Глоток воды определенно не помешает. Боль-то жуткая.
Ответа не последовало, но, возможно, она в нем и не нуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимого шкатулки. Потянулась к желтому квадрату, сдернула с пурпурного меню и крепко зажала в руке. Лежа на боку, том, который не болел, она пристально разглядывала свою добычу: эти маленькие ряды лицевых и изнаночных петель, эти крошечные накиды. Кровь с пальцев пачкала шерсть, но Лизи этого не замечала. Добрый мамик связала десятки афганов и таких вот квадратов, розово-серых, сине-золотых, зелено-ярко-оранжевых. Афганы были коньком доброго мамика, и они один за другим слетали с ее спиц, когда вечером она сидела перед телевизором. Лизи помнила, как ребенком думала, что эти одеяла называются «африканы». Все кузины (Энглтоны, Дарби, Уиггенсы, Уошбурны, не говоря уж о бесчисленных Дебушерах) получали афганы, когда выходили замуж, а каждой из сестер Дебушер досталось как минимум по три. К афгану прилагался дополнительный квадрат того же цвета и рисунка. Добрый мамик называла эти квадраты «усладами». Предполагалось, что они будут использоваться как салфетки на стол или как настенное украшение. Желтый афган добрый мамик подарила Лизи и Скотту на свадьбу, а поскольку он очень понравился Скотту, Лизи убрала приложенную к афгану «усладу» в кедровую шкатулку. И теперь, вся в крови, лежа на ковре, сжимая в руке желтый квадрат, она отказалась от попытки забыть. Подумала: «Бул! Конец!» – и заплакала. Она понимала, что не способна на связные, последовательные воспоминания, но, возможно, значения это не имело: порядок в воспоминаниях удалось бы навести позже, когда возникла бы такая необходимость.
И, разумеется, если бы это «позже» наступило.
Тупаки и пускающие дурную кровь. Ибо Лэндоны (а до них и Ландро) могли быть только такими. Рано или поздно это проявляется.
Так что не приходилось удивляться, что Скотт сразу раскусил Аманду: о таких он знал не понаслышке, из первых рук. Как часто он резал себя? Лизи не знала. Не могла читать его шрамы, как читала шрамы Аманды, потому что… ну потому что. Один случай членовредительства, о котором она знала наверняка (ночь теплицы), был, однако, особенным. И он научился резать себя от отца, который начинал резать и детей, когда его собственного тела не хватало, чтобы выпустить всю дурную кровь.
Тупаки или пускающие дурную кровь. Или одно, или другое. Рано или поздно это проявляется.
В декабре 1995 года было жутко холодно. И со Скоттом начало твориться что-то неладное. В канун Нового года у него планировались выступления в институтах Техаса, Оклахомы, Нью-Мексико и Аризоны (он это называл «Западное турне 1996 года Скотта Лэндона»), но он позвонил своему литературному агенту и велел ему отменить всю программу. Агентство, организовавшее выступления, подняло дикий крик (и неудивительно, речь шла о трехстах тысячах долларов), но Скотт своего решения не изменил. Сказал, что не может ехать в турне, сказал, что заболел. И он заболел, все так. По мере того как зима набирала силу, Скотт Лэндон действительно превратился в больного человека. Лизи уже в ноябре поняла, что…
Она понимает, с ним что-то не так, и это не бронхит, как он утверждает. Он не кашляет, кожа его при прикосновении холодная, поэтому, пусть он и не меряет температуру и не дает ей положить на лоб одну из тех полосок, что меняют цвет при повышении температуры, она знает – температура у него нормальная. Проблема, похоже, психологическая, а не физическая, и ее это ужасно пугает. Однажды, когда она набирается храбрости и предлагает ему подъехать к доктору Бьерну, он чуть не отрывает ей голову, заявляет, что «она помешана на врачах, как и все ее чокнутые сестры».
И как она должна на это реагировать? И действительно, какие у него проявляются болезненные симптомы? Какой врач, даже такой милый, как доктор Бьерн, воспримет их серьезно? Во-первых, он перестал слушать музыку, когда пишет. И пишет он не так много, это во-вторых, и гораздо важнее, серьезнее. Работа над его новым романом (который Лизи Лэндон, пусть она и не литературный критик, очень нравится) замедлилась от спринта до скорости черепахи. А что еще важнее… Господи Иисусе, куда подевалось его чувство юмора? Мальчишечье чувство добродушного юмора может истощиться, но его внезапное исчезновение в тот самый момент, когда осень уступила место холоду, пугает до глубины души. Это так похоже на эпизод из старого фильма о джунглях, когда внезапно смолкают барабаны туземцев. И пьет он больше, да и дольше, до глубокой ночи. Она всегда ложится спать раньше него (обычно гораздо раньше), но знает, когда он укладывается в кровать и чем от него пахнет. Она также знает, что может о многом судить по содержимому мусорных баков, стоявших у амбара, на реконструированном сеновале которого расположены его рабочие апартаменты, и по мере того как ее тревога растет, заглядывает в них раз в два или три дня. Обычно она видит банки из-под пива, Скотт всегда любил пиво, но в декабре 1995-го и в январе 1996-го в баках появляются бутылки из-под виски «Джим Бим». И по утрам Скотт страдает от похмелья. По какой-то причине это беспокоит его больше, чем все остальное. Иногда он бродит по дому (бледный, молчаливый, больной) и окончательно приходит в себя только во второй половине дня, далеко за полдень. Несколько раз она слышала, как он блевал за закрытой дверью в ванной, и по скорости, с которой исчезает аспирин, она знает, что у него сильно болит голова. Вы можете сказать, ничего необычного в этом нет; выдуй ящик пива или бутылку «Бима» между девятью и полуночью – и ты за это заплатишь, Патрик. Возможно, все так, но Скотт крепко пил с их самой первой встречи в университете, когда он принес плоскую бутылку виски в кармане пиджака (и разделил ее с ней), но понятия не имел, что такое похмелье. Теперь же она видит пустые бутылки и знает, что каждый день к рукописи романа «Медовый месяц преступника» на его столе прибавляется лишь одна или две страницы (бывают дни, когда не прибавляется ни одной), и задается вопросом, а как много он выпивает ежедневно.
На какое-то время ей удается забыть о своих тревогах благодаря поездкам в гости и суете, связанной с покупкой рождественских подарков. Скотт – не любитель ходить по магазинам, даже когда покупателей в них немного и все можно выбрать не торопясь, но в этот сезон он так и рвется в бой. Каждый день сопровождает ее, будь то торговый центр Обурна или магазины на Главной улице Касл-Рока. Его часто узнают, но он с улыбкой отказывается дать автограф людям, которые обращаются с такой просьбой в надежде получить нежданный подарок, говоря, что не может отстать от жены, ибо в противном случае не увидит ее до Пасхи. Он, возможно, и потерял чувство юмора, но она ни разу не видит, чтобы он вышел из себя, даже если желающие получить автограф очень уж настойчивы, и на какое-то время он вроде бы становится привычным Скоттом, несмотря на пьянство, отмененное турне и медленное продвижение вперед с новым романом.
Рождество само по себе счастливый день, сопровождаемый обменом подарками и энергичной дневной гимнастикой под одеялом. На рождественский обед они едут к Канти и Ричу, и за десертом Рич спрашивает Скотта, когда появится фильм по одному из его романов. «Вот где лежат большие деньги», – говорит Рич, будто не зная, что из четырех фильмов, снятых по произведениям Скотта, три провалились. Только киноверсия «Голодных дьяволов» (Лизи этот фильм так и не посмотрела) принесла прибыль.
По пути домой чувство юмора Скотта возвращается, как большой старый бомбардировщик «В-1», и он так имитирует Рича, что Лизи смеется до колик в животе. А по прибытии на Шугар-Топ-Хилл они сразу поднимаются наверх, чтобы второй раз «попрыгать» в кровати. Еще не отдышавшись после скачки, Лизи ловит себя на мысли: если Скотт и болен, то, может, людям стоит от него заразиться этой болезнью, и мир определенно станет лучше.
В день рождественских подарков [88] она просыпается в два часа утра от желания отлить, и (опять приходится говорить о d'ej`a vu) его в постели нет. Но на этот раз он не ушел. Она уже научилась определять разницу (даже не отдавая себе отчета, каким образом), между тем, когда он просто встает раньше нее, и когда он, по ее мнению,
(ушел)
проделывает тот трюк, уходит в то странное место.
Она справляет малую нужду с закрытыми глазами, прислушиваясь к посвисту ветра за стенами дома. По звукам он холодный, этот ветер, но она не знает, что такое холод. Пока не знает. Пройдет еще пара недель, и она узнает. Пройдет еще пара недель, и она узнает все.
88
День рождественских подарков – 26 декабря.