История Лизи
Шрифт:
Лизи так напугана, что звонит в фирму, с которой заключен контракт на обслуживание дома, потому что Скотт на предупреждение синоптиков не реагирует. Гэри заверяет ее, что у Лэндонов самый теплый и крепкий дом во всем Касл-Вью, обещает приглядеть за ее ближайшими родственниками (прежде всего за Амандой, это ясно без слов) и напоминает ей, что холодная погода – непременный атрибут жизни в Мэне. Несколько холодных ночей – и мы уже на пути к весне, говорит он.
Но когда пятого января температура опускается ниже нуля и ревущие ветры набрасываются на штат Мэн, Лизи не может припомнить ничего более ужасного, даже из детства, когда для ребенка каждая гроза представляется бурей, а обычный снегопад – бураном. В доме все термостаты поставлены на максимальную мощность,
92
порядка 17 градусов по Цельсию.
На вторые сутки этого непомерного канадского холода Лизи просыпается в два часа ночи и видит, что Скотта опять нет в кровати. Она находит его в спальне для гостей, снова завернувшегося в желтый афган доброго мамика. Он вновь смотрит «Последний киносеанс». Хэнк Уильямс выводит «Ко-Лайгу», Сэм Лев мертв. Лизи никак не может растолкать мужа, но в конце концов ей это удается. Она спрашивает Скотта, все ли с ним в порядке, и тот отвечает, что да. Предлагает ей выглянуть из окна, говорит, что это прекрасно, но нужно соблюдать осторожность, не смотреть слишком долго. «Мой отец говорил, что можно обжечь глаза, такие они яркие», – советует он.
Она ахает от всей этой красоты. В небе движущиеся полотнища занавеса, и у нее на глазах они меняют цвет: зеленые становятся пурпурными, пурпурные – пунцовыми, пунцовые переходят в другой оттенок красного, который она назвать не может. Вроде бы красновато-коричневый, но не совсем. Она думает, что никто бы не смог подобрать название оттенку, который она видит. Когда Скотт тянет ее от окна за ночную рубашку и говорит, что достаточно, она поражается, глянув на электронные часы, встроенные в видеомагнитофон: простояла у окна, не отрывая глаз от северного сияния, десять минут.
– Больше не смотри. – Голос у него плывет, как у человека, который говорит во сне. – Пойдем со мной в постель, маленькая Лизи.
Она этому только рада, рада тому, что может выключить этот, как ей теперь представляется, ужасный фильм, вытащить Скотта из кресла-качалки и холодной комнаты. Но когда она ведет его по коридору за руку, он произносит две фразы, от которых у нее по коже бегут мурашки: «Ветер звучит, как тракторная цепь, а тракторная цепь звучит, как мой отец. Вдруг он не умер?»
– Скотт, это чушь собачья, – отвечает она, да только такие фразы совсем не чушь собачья, если произносятся глубокой ночью, не так ли? Особенно когда ветер кричит, а небо, окрашенное в переменчивые цвета, кажется, отвечает тем же.
Когда она просыпается на следующую ночь, ветер воет по-прежнему, но в спальне для гостей телевизор не включен, хотя Скотт все равно смотрит на экран. Сидит в кресле-качалке, завернутый в желтый афган доброго мамика, но не отвечает ей, даже не реагирует на нее. Скотт здесь, и Скотта здесь нет.
Он превратился в тупака.
Лизи перекатилась на спину в кабинете Скотта и посмотрела на стеклянную панель крыши, оказавшуюся прямо над ее головой. Грудь пульсировала болью. Даже не подумав об этом, она прижала к ней желтый вязаный квадрат. Поначалу боль усилилась… но Лизи чуть-чуть успокоилась. Вглядывалась в прозрачный кусок крыши, тяжело дыша. До ее ноздрей долетал кислый запах пота, слез и крови, смесь которых мариновала кожу. Лизи застонала.
Все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому нам нельзя. Если это правда, а у нее есть основания верить, что правда, тогда сейчас она как никогда раньше хотела быть среди Лэндонов. Не хотела оставаться Лизой Дебушер из Лисбон-Фоллс, последним ребенком мамы и папы, всегда самой маленькой.
Ты – та, кто ты есть, терпеливо напомнил ей голос Скотта. Ты – Лизи Лэндон. Моя маленькая Лизи. Но ей было так жарко и боль была такой сильной, что теперь ей требовался лед, а голос… слышала она его или нет, долбаный Скотт Лэндон никогда не казался ей более мертвым.
СОВИСА, любимая, настаивал Скотт, но голос доносился издалека.
Издалека.
Даже телефон на Большом Джумбо Думбо, по которому теоретически она могла вызвать помощь, находился далеко. А что находилось ближе? Вопрос. Простой, однако. Как она могла найти собственную сестру в таком состоянии и не вспомнить, каким нашла мужа в те жутко холодные дни января 1996 года?
Я помнила, прошептал внутренний голос ее разуму, когда она лежала на спине, глядя на стеклянную панель в крыше дома, с желтым вязаным квадратом, который все больше краснел, прижатый к ее левой груди. Я помнила. Но вспомнить Скотта, сидящего в кресле-качалке, означало вспомнить отель «Оленьи рога»; а вспомнить отель «Оленьи рога» – вспомнить то, что произошло, когда мы выходили из-под конфетного дерева в снегопад; вспомнить это означало вспомнить правду о его брате Поле; а уже правда о брате Поле вела к воспоминанию о холодной спальне для гостей, с северным сиянием за окнами и ревом ветра, который принесся из Канады, из Манитобы, от самого Йеллоунайфа. Разве ты не видишь, Лизи? Все взаимосвязано, всегда было, и как только ты позволяешь себе признать первую связь, толкнуть первую костяшку домино…
– Я бы сошла с ума, – прошептала Лизи. – Как они. Как Лэндоны, и Ландро, и кто еще знает об этом. Неудивительно, что они сходили с ума, понимая, что есть мир буквально рядом с этим… а стенка такая тонкая…
Но не это было самым худшим. Самым худшим была тварь, которая не давала ему покоя, крапчатая тварь с бесконечным пегим боком…
– Нет! – пронзительно закричала она в пустом кабинете. Закричала, пусть даже крик болью отозвался в теле. – Ох, нет! Хватит! Заставь ее остановиться! Заставь этих тварей ОСТАНОВИТЬСЯ!
Но поздно. Слишком поздно отрицать то, что было, каким бы большим ни был риск безумия. Существовало место, где еда с наступлением темноты превращалась во что-то несъедобное, что-то ядовитое, и где эта пегая тварь, длинный мальчик Скотта
(Я покажу тебе, какие он издает звуки, когда оглядывается)
мог быть реальным.
– Ох, он реальный, все так, – прошептала Лизи. – Я его видела.
В пустом, населенном разве что призраками кабинете умершего человека Лизи начинает плакать. Даже теперь она не знает, действительно ли так было, существовал ли он в тот момент, когда она его видела… но она чувствовала… что он реальный. Речь шла о той лишающей надежды твари, которую раковые больные видят на дне стаканов для воды, что стоят на прикроватных столиках, когда все лекарства приняты, на дисплее насоса морфия ноль, час поздний, а боль еще здесь и забирается все глубже в не знающие сна кости. И живой. Живой, злобной и голодной. Именно от этой твари, Лизи не сомневалась, ее муж безуспешно пытался отгородиться спиртным. И смехом. И писательством. Эту тварь она практически увидела в его пустых глазах, когда он сидел в холодной спальне для гостей перед выключенным и молчащим телевизором. Он сидел…