История Лизи
Шрифт:
– Полагаю, это будет зависеть от тебя, Скут. Благодаря тебе ему много раз становилось лучше… и чего ты смотришь на меня большими глазами? Думаешь, я не знал? Господи, умный мальчик не может так тупить! – Он поворачивает голову и плюет на грязный пол. – Твоими стараниями многое у него улучшалось. Может, ты поможешь ему и теперь. Я никогда не слышал, чтобы кому-то становилось лучше после таких приливов дурной крови… настоящей дурной крови… но я никогда не слышал и о таких, как ты, поэтому, возможно, ты сможешь помочь. Старайся, пока не треснут щеки, как говорил мой отец. Но пока принеси мне бухту веревки из-под лестницы. И побыстрее, маленький поганец, потому что он…
– Он уже шевелится, – сказала Лизи, лежа на белом ковре в кабинете своего умершего мужа. – Он…
– Уже шевелится, – говорит Лизи, сидя на холодном полу в спальне для гостей, держа руку мужа, теплую, но такую расслабленную и восковую, в своей руке. – Скотт говорил:
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком;
они – звуки мертвых голосов или мертвых пластинок,
скользящих вниз по изломанной шахте памяти.
Когда я поворачиваюсь к тебе, чтобы спросить, помнишь ли ты,
Когда я поворачиваюсь к тебе в постели…
Она слышит все это, лежа с ним в постели; с ним в постели, в отеле «Оленьи рога», после дня, когда случилось нечто такое, для чего у нее не находится абсолютно никаких объяснений. Он говорит, а облака становятся все тоньше, луна готовится явить миру свой лик, а мебель уже находится на грани видимости. Лизи обнимает его в темноте и слушает, не желая верить (это, разумеется, бесполезно), как молодой мужчина, который вскоре станет ее мужем, говорит:
– Отец велел мне принести бухту веревки из-под лестницы. «И побыстрее, маленький поганец, – говорит он, – потому что он не будет долго лежать в отключке. А придя в себя…»
– Придя в себя, он станет уродливым жуком.
Уродливый жук. Как «Скутер, старина Скут», как «дурная кровь», «уродливый жук» был их семейной идиомой и пребывал в его снах (и в его речи) до самого конца его продуктивной, но очень уж короткой жизни.
Скотт приносит отцу бухту веревки из-под лестницы. Отец быстро связывает Пола, его тень поднимается и поворачивается на каменных стенах подвала в свете трех свешивающихся с потолка ламп мощностью по семьдесят пять ватт каждая, которые включаются и выключаются выключателем, закрепленным на стене на верхней площадке лестницы. Руки Пола он связывает у него за спиной так туго, что едва не выворачивает их из плечевых суставов. И Скотт решается подать голос, хотя и боится отца:
– Папа, это слишком туго!
Отец отвечает взглядом. Коротким, но Скотт видит в нем страх. Его это пугает. Более того, вызывает благоговейный трепет. До этого дня он думал, что отец не боится ничего, за исключением школьного совета и их чертовых заказных писем.
– Ты не знаешь, поэтому заткнись! Я не могу допустить, чтобы он освободил руки. Возможно, ему не удастся убить нас, прежде чем все закончится, но если такое произойдет, мне точно придется его убить. Я знаю, что делаю!
Ты не знаешь, думает Скотт, наблюдая, как отец связывает ноги Пола сначала в коленях, потом в лодыжках. Пол опять начал шевелиться, и из его горла доносятся какие-то звуки. Ты можешь только догадываться. Но он понимает, что отец действительно любит Пола. Возможно, это ужасная любовь, но она искренняя и сильная. Если бы не эта любовь, отец не стал бы догадываться. Продолжал бы молотить Пола поленом, пока тот бы не умер. На мгновение часть разума Скотта (хладнокровная часть) задается вопросом, а пошел бы отец на такой же риск ради него, ради Скутера, старины Скута, который даже не мог спрыгнуть со скамьи высотой в три фута, пока кровь брата не потекла рекой, а потом загоняет эти мысли в темноту. Дурная кровь взыграла не у него.
Во всяком случае, пока.
Заканчивает отец тем, что усаживает Пола спиной к одному из крашеных металлических столбов, которые поддерживают потолок, и привязывает, обматывая веревкой грудь и живот.
– Вот так, – говорит он, отступая на шаг, тяжело дыша, словно только что объездил жеребца на арене родео. – Это удержит его на какое-то время. Ты должен пойти в сарай, Скотт. Возьми легкую цепь, она у самой двери, и большую тяжелую тракторную цепь, которая лежит слева, вместе с запасными частями для пикапа. Ты знаешь, где это?
Привязанный Пол висел на веревке, наклонившись вперед. А тут резко вскидывает голову, ударяясь затылком о столб. Удар такой силы, что Скотт кривится, словно больно ему. Пол смотрит на него глазами, которые еще часом раньше были синими. Он ухмыляется, и уголки губ растягиваются так широко и поднимаются так высоко, что могут… почти достают до мочек ушей.
– Скотт, – говорит его отец.
Но впервые в жизни Скотт не обращает внимания на голос отца. Он зачарован этой хэллоуиновской маской, в которую превратилось лицо его брата. Язык Пола мелькает между разошедшимися верхними и нижними зубами, отплясывает джиттербаг [93] в сыром воздухе подвала. И одновременно в промежности появляется темное пятно: мочевой пузырь Пола опорожняется в шта…
93
Джиттербаг – быстрый танец с резкими движениями под джазовую музыку.
Удар по макушке отбрасывает Скотта назад, вновь он стукается о стол, на котором стоит ручной печатный станок.
– Не смотри на него, кретин, смотри на меня! Уродливый жук загипнотизирует тебя, как змея – птицу! Тебе лучше очнуться, Скутер… это уже не твой брат.
Скотт таращится на отца. А рядом с ними существо, привязанное к металлическому столбу, словно в подтверждение слов отца издает вопль такой громкий, что он не может вырваться из человеческой груди. Но это нормально, потому что в вопле нет ничего человеческого. Совершенно ничего.