История Лизи
Шрифт:
Она пытается решить, что ей делать дальше, но уверена лишь в том, чего делать не следует: нельзя дать ночи накрыть их темным покрывалом, нельзя позволить серебристому лунному свету зачаровать ее, пусть он и погружает их обоих в тени, поднимающиеся снизу. Это место – ловушка. Она уверена: для любого, кто остается у пруда достаточно долго, уйти отсюда невозможно. Она понимает: если смотреть на пруд какое-то время, то увидишь все, что хочется увидеть. Потерянных возлюбленных, умерших детей, упущенные шансы… все.
Что самое удивительное в этом месте?
Лизи улавливает движение краем глаза и смотрит на тропу, которая ведет от берега к ступеням. Видит дородного мужчину в белых штанах и широкой белой рубашке, расстегнутой до пупка. По левой стороне лица тянется рваная рана. Тронутые сединой волосы стоят на затылке дыбом. Голова как-то странно сплющена. Он оглядывается, потом ступает с тропы на песок.
Рядом с ней с огромным усилием Скотт произносит: «Автомобильная авария».
Сердце Лизи выпрыгивает из груди, но ей удается сдержать себя: вместо того чтобы резко повернуть голову или слишком сильно сжать руки Скотта (чуть-чуть она их сжимает, все так), она спрашивает, пытаясь не допустить в голос избытка эмоций: «Откуда ты знаешь?»
Скотт не отвечает. А дородный господин в расстегнутой на груди рубашке бросает еще один пренебрежительный взгляд на молчащих людей, которые сидят на каменных скамьях, и прямиком идет в пруд. Серебристые щупальца лунного тумана поднимаются вокруг него, и Лизи снова приходится прилагать усилия, чтобы отвести взгляд.
– Скотт, откуда ты знаешь?
Он пожимает плечами. Плечи его, похоже, весят тысячу фунтов (и это как минимум, если судить по тому, что она видит), но он ими пожимает.
– Полагаю, телепатия.
– Ему станет лучше?
Долгая пауза. И когда она уже думает, что ответа не будет, Скотт отвечает:
– Возможно… он… там глубоко… в пруду. – Скотт касается собственной головы, указывая, как думает Лизи, на какое-то нарушение мозговой деятельности. – Иногда они заходят… слишком далеко.
– А потом поднимаются сюда и сидят здесь? Завернутые в эти простыни?
Скотт не отвечает. И она боится потерять то малое, что уже приобрела. Ей не требуется ничьих объяснений, чтобы понять, как легко это может произойти. Каждый нерв ее тела об этом знает.
– Скотт, я думаю, ты хочешь вернуться. Я думаю, именно поэтому ты так отчаянно боролся весь декабрь. И я думаю, именно поэтому ты перенес сюда этот желтый афган. Его трудно не заметить даже в таком сумраке.
Он смотрит на нее, словно видит в первый раз, потом улыбается одними губами.
– Ты всегда… спасаешь меня, Лизи, – говорит он.
– Я не знаю, о чем ты…
– Нашвилл. Я уходил… – С каждым словом в нем, похоже, прибавляется живости. И впервые она позволяет себе надеяться на лучшее. – Я затерялся в темноте, и ты меня нашла. Мне было жарко… так жарко… и ты дала мне льда. Ты помнишь?
Она помнит ту, другую, Лизу
(Я
и как дрожь Скотта прекратилась, когда кусочек льда попал на его окровавленный язык. Она помнит, как вода цвета «коки» капала с его бровей.
– Разумеется, помню. А теперь давай выбираться отсюда.
Он качает головой, медленно, но решительно.
– Это слишком трудно. Ты иди, Лизи.
– Я что, должна уйти без тебя? – Она яростно моргает, только тут осознав, что уже плачет.
– Это несложно… сделай все, как в тот раз, в Нью-Хэмпшире, – говорит он ровным голосом, но очень медленно, словно каждое слово обладает немалым весом, и он сознательно не хочет ее понимать. Она в этом практически уверена. – Закрой глаза… сосредоточься на том месте, откуда пришла… визуализируй его… и ты туда вернешься.
– Без тебя, – выкрикивает она, и под ними медленно, словно двигаясь под водой, мужчина в красной байковой рубашке поворачивается, чтобы посмотреть на них.
– Ш-ш-ш-ш, Лизи, – говорит Скотт, – здесь нужно вести себя тихо.
– А если я не хочу? Мы не в долбаной библиотеке, Скотт!
В глубине Волшебного леса хохотуны заходятся смехом, словно никогда не слышали ничего более забавного, никакая игрушка из «Обурн новелти» не могла бы рассмешить их так, как рассмешили ее слова. С пруда доносится громкий, резкий всплеск. Лизи поворачивается и видит, что дородный господин ушел на… ну, куда-то еще. Она решает, что ей глубоко наплевать, утащили его под воду или отправили в измерение Икс. Он прав, она всегда спасает его, ее можно называть «американской кавалерией». И это нормально – выходя за Скотта, она знала, что каждодневное дерьмо ей придется разгребать самой, но она вправе рассчитывать хотя бы на минимальную поддержку, не так ли?
Взгляд Скотта медленно возвращается к воде. Лизи вдруг понимает: если ночь окончательно вступит в свои права и луна начнет гореть в пруду, как утопленная лампа, Скотта она потеряет навсегда. Осознание этого и пугает, и вызывает безумную ярость. Она вскакивает, сдергивает афган доброго мамика. Он подарен ее родственниками, в конце концов, и в случае развода она забрала бы его. Весь афган, целиком, даже если это и огорчило бы его. Особенно если бы огорчило.
Скотт смотрит на нее, на лице написано сонное изумление, отчего ее злость только нарастает.
– Ладно, – резко отвечает она. Такой тон непривычен ей и не годится для этого места. Несколько человек оглядываются. Ее громкий голос вызывает у них недовольство, возможно, раздражает их. – Хочешь оставаться здесь и есть лотос? Отлично. А я пойду обратно по тропе…
И впервые на лице Скотта она видит сильную эмоциональную реакцию. Она видит страх.
– Лизи, нет! – восклицает он. – Бумкни прямо отсюда! Тебе нет нужды возвращаться по тропе! Уже поздно, практически ночь!
– Ш-ш-ш-ш! – говорит кто-то.