История Лизи
Шрифт:
Отлично. Она больше не станет нарушать тишину. Сворачивая афган, Лизи начинает спускаться. Когда до пляжа остается два ряда скамей, оборачивается. Отчасти она уверена, что Скотт следует за ней: это же Скотт, в конце концов. Каким бы странным ни было это место, он по-прежнему ее муж, по-прежнему ее возлюбленный. Идея развода приходила ей в голову, но, конечно же, это абсурд, на такое могут пойти другие люди, только не Лизи и Скотт. Он не позволит ей уйти одной. Однако, когда она оглядывается через плечо, он сидит на том же месте, в белой футболке с длинными рукавами и зеленых пижамных штанах, колени сжаты, пальцы рук переплетены, словно ему холодно даже здесь, в тропиках. Он не идет следом, и впервые Лизи позволяет себе крамольную мысль: а если причина в том, что он не может идти? Если так, то у нее есть лишь два варианта: остаться здесь с ним или вернуться домой без него.
Нет, есть и третий. Я могу пойти ва-банк. Обострить ситуацию до предела. Так что решать придется тебе, Скотт. Если на тропе опасно, отрывай свою дохлую задницу от скамьи и останавливай меня.
Она хочет оглянуться, пересекая пляж, но знает, что поворот головы – проявление слабости. Хохотуны уже ближе, а это означает, что и другие твари, которые могут отираться около тропы, ведущей на Холм нежного сердца, тоже где-то неподалеку. Под деревьями теперь царит кромешная тьма, и Лизи понимает, что почувствует присутствие твари, поджидающей ее, очень и очень скоро. «Она совсем близко, родная моя», – вот что сказал ей Скотт в тот день в Нашвилле, когда лежал на раскаленном асфальте, с пробитым легким, в шаге от смерти. И когда она попыталась уверить его, что не знает, о чем он толкует, он предложил ей не оскорблять его интеллект.
Или ее собственный.
Не важно. Я разберусь с тем, что поджидает меня в лесу, когда (если) возникнет такая необходимость. А сейчас я знаю только одно: Лизи, дочке папани Дебушера, предстоит выложиться по полной. Встретиться с той тварью, о которой и сам Скотт мог мало чего сказать. СОВИСА, любимая, и знаете что? Мне не терпится с ней схлестнуться.
Лизи поднимается по наклонному настилу, который ведет к ступеням и дальше.
– Он меня позвал, – прошептала Лизи.
Одна из женщин, которые стояли у кромки воды, теперь вошла в нее по колено, устремив мечтательный взгляд к горизонту. Ее спутница повернулась к Лизи, брови неодобрительно сошлись у переносицы. Поначалу Лизи не поняла, потом до нее дошло. Людям не нравилось, когда здесь кто-то говорил, и с этим ничего не изменилось. Она уже пришла к выводу, что в Мальчишечьей луне вообще мало что менялось.
Она кивнула, словно нахмурившаяся женщина потребовала объяснений.
– Мой муж позвал меня по имени, попытался остановить. Одному Богу известно, чего это ему стоило, но он позвал.
Женщина, стоявшая на берегу, со светлыми волосами, однако темными у корней, словно их следовало подкрасить, ответила:
– Помолчите… пожалуйста. Мне нужно… подумать.
Лизи кивнула, ее это устраивало, хотя она и сомневалась, что блондинка способна думать, и вошла в воду. Думала, что вода будет холодной, а на поверку она оказалась чуть ли не горячей. Жар поднялся по ногам и вызвал в половом органе приятные ощущения, каких она уже давно не испытывала. Лизи двинулась дальше, но вода поднялась только до талии. Она сделала еще пять-шесть шагов, оглянулась и увидела, что отошла от берега на добрых десять футов дальше, чем любой из тех, кто решился войти в воду. Вспомнила, что с наступлением темноты хорошая еда превращается в Мальчишечьей луне в плохую. Может, то же самое происходило и с водой? Если и нет, в глубинах пруда могли водиться не менее опасные существа, чем в лесу. Скажем, прудовые акулы. А если так, не подумает ли одна из них, если она зайдет в воду слишком уж далеко, что ужин подан?
Это безопасное место.
Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, вот и почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая-нибудь зубастая подлодка-убийца не отхватила одну из ее ног. Но страх этот Лизи подавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудь чертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.
Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать, опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди – и невредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела еще сильнее, заболела так, что выплеск боли едва не снес макушку. Но потом…
Он вновь зовет ее по имени, громко и в панике:
– Лизи!
Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела с горящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом как агония, так и паника, но что-то глубоко внутри предупреждает ее: оглядываться нельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в свете поднимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням, расправив плечи, вскинув голову, со свернутым, чтобы не споткнуться об него, афганом доброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можно испытать лишь в одном случае: поставив на кон все, что у тебя есть (дом, автомобиль, банковский счет, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко) огромная серая скала, вокруг которой идет тропа на Холм нежного сердца. Небо наполнено странными звездами и незнакомыми созвездиями. Где-то горит северное сияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их не увидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнюю ступеньку, не останавливаясь идет дальше, по огибающей скалу тропе, и вот тут-то Скотт тянет ее назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда еще не казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует – что-то движется слева от нее, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.
– Ш-ш-ш-ш, Лизи, – шепчет Скотт. Его губы так близко, что щекочут ухо. – Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.
Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить. Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, как чье-то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет, упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьями слева от нее скользит (со скоростью поезда-экспресса) высокая стена мяса. В основном гладкая, но кое-где с наростами и впадинами, бородавками или, как она предполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать), язвами. Ее разум начинает визуализировать какого-то огромного червя, а потом застывает. Тварь за этими деревьями – не червь, отнюдь, тварь эта разумная, потому что Лизи может чувствовать ее способность думать. Это не человеческие мысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаются от человеческих.
В нем течет дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурная кровь, и ничего больше. И мысли эти – тоже дурная кровь. И сам он – дурная кровь.
Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с ее губ, то ли писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, что скорость движения этого бесконечного поезда-экспресса резко замедляется, словно длинный мальчик Скотта ее услышал.
Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью, напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к ее ушной раковине.
– Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямо сейчас, – шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, в чем причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, что Скотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. – Ты понимаешь?
Лизи кивает. Страх ее так велик, что она даже не может ощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь? Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этим невероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на земле и спасали от длинного мальчика. Один – его писательство. Второй – ее талия, которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.