История Лизи
Шрифт:
Она набирает полную грудь воздуха, чтобы позвать его, но не зовет. Интуиция останавливает ее.
Ш-ш-ш-ш, думает она. Ш-ш-ш-ш, маленькая Лизи, теперь…
Теперь нужно вести себя тихо, подумала она, совсем как в январе 1996 года.
Ничего здесь не изменилось, но теперь Лизи видела все чуть лучше, чем прежде, потому что пришла пораньше. Тени в каменной долине, готовые накрыть пруд, только начали собираться. Пруд формой походил на бедра женщины. И упирался он в берег там, где бедра переходят в талию. На берегу – пляж, наконечник стрелы из белого песка. На пляже, в отдалении друг от друга, стояли четверо,
(погребальные одежды)
кисею.
Это еще и кладбище. Помнишь?
– Да, – прошептала Лизи.
Грудь вновь разболелась, но она смотрела на пруд и вспоминала располосованную руку Скотта. Она также помнила, как быстро он поправился после того, как безумец прострелил ему легкое… да, к изумлению врачей. Существовало лекарство получше викодина, и не так уж и далеко от нее.
– Да, – повторила Лизи и начала спускаться вниз, в полной мере отдавая себе отчет, что разница между прошлым и нынешним визитами к пруду все-таки есть: Скотт Лэндон не сидел на одной из скамей внизу.
Аккурат перед тем как тропа закончилась на берегу, Лизи увидела другую тропу, уходящую влево и от пруда. И на Лизи тут же обрушилось воспоминание о том, как она увидела луну…
Она видит луну, поднимающуюся в расщелине массивной гранитной горы, которая возвышается над прудом. Луна раздувшаяся, громадная, какой и была в тот раз, когда будущий муж впервые перенес ее в Мальчишечью луну из их номера в отеле «Оленьи рога», но в расширяющейся долине, в которую переходит расщелина, красно-оранжевая поверхность разбивается на сегменты силуэтами деревьев и крестов. И крестов очень много. Лизи видит перед собой нечто похожее на деревенское кладбище. Как и крест, который Скотт сколотил для Пола, эти в большинстве своем из дерева, пусть некоторые очень большие, и есть резные, но все они сделаны вручную, и многие вот-вот грозят упасть. Есть на кладбище и указатели, в том числе, похоже, и каменные, но в сгущающейся темноте Лизи точно сказать не может. Свет поднимающейся луны скорее мешает, чем помогает, потому что все кладбище заливает чернота.
Если здесь есть кладбище, почему он похоронил Пола там? Из-за того что причиной смерти послужила дурная кровь?
Она не знает, да ей и без разницы. Заботит ее только Скотт. Он сидит на одной из этих скамей, как зритель на каком-то малоинтересном для болельщиков спортивном соревновании, и если она собирается что-то с этим делать, ей не стоит и дальше смотреть на луну и кладбище. «Ноги в руки, и пошла», – сказала бы добрый мамик, воспользовавшись фразой, которую поймала в пруду.
Лизи оставляет кладбище с грубыми крестами позади. Идет вдоль берега к каменным скамьям, где сидит ее муж. Песок плотный и покалывает подошвы. Только тут до нее доходит, что она босиком. Ночная рубашка и все, что под ней, на месте, а вот шлепанцы остались на другой стороне. Ощущения, которые вызывает песок, противны и одновременно приятны – и при этом знакомы, и, добравшись до первой скамьи, Лизи вспоминает откуда. В детстве ей снился сон, в котором она летала по дому на ковре-самолете, никому не видимая. После этих снов она просыпалась оживленной, перепуганной и мокрой от пота. Так песок на ощупь не отличался от того самого самолета… словно она могла согнуть колени, рвануться вперед
Я могла бы перелететь через пруд, как стрекоза, может, скользя пальцами ног по воде… могла бы долететь до того места, где из пруда вытекает ручеек… полететь по течению, наблюдая, как ручеек становится рекой… спуститься ниже… вдохнуть поднимающийся над водой туман, и уже сквозь туман, все так же по воздуху, добраться до моря… и лететь дальше… да, дальше, дальше, дальше…
Оторваться от этого захватывающего видения Лизи удалось с невероятным трудом. Ничто другое никогда не требовало от нее столь титанических усилий. Наверное, так же нелегко ей давался только подъем после долгого утомительного рабочего дня и лишь нескольких часов божественного, глубокого сна. Она обнаруживает, что уже не стоит на песке, а сидит на скамье в третьем ряду от маленького пляжа, смотрит на воду, а подбородок покоится на ее ладони. И она видит, что луна потеряла оранжевый цвет. Стала как сливочное масло, чтобы вскорости сменить желтое на серебряное.
Как долго я здесь просидела? – в ужасе спрашивает она себя. Она понятия не имеет, где-то между четвертью часа и тридцатью минутами, но… даже этот отрезок времени слишком уж длинный… хотя теперь она лучше понимает, как устроено это место, не так ли?
Лизи чувствует, что ее взгляд вновь притягивается к пруду… к умиротворенности пруда, по которому в сгустившихся сумерках теперь бредут только двое или трое людей (среди них одна женщина, которая держит на руках то ли большой тюк с одеждой, то ли спеленутого младенца), и усилием воли отворачивается, смотрит на окружающие пруд скалы, звезды, начинающие пробиваться сквозь темную синеву, и редкие деревья, растущие на обрыве. Когда уверенности у нее прибавляется, она встает, поворачивается спиной к воде и вновь находит Скотта. Это просто. Желтый афган четко просматривается даже в темноте.
Она идет к нему, переступая с одного ряда-скамьи на другой, словно на футбольном стадионе. Обходит стороной одну из фигур, завернутых в кисею, но света хватает, чтобы увидеть пустые глазницы и кисть руки, которая высовывается наружу.
Это женская кисть с облупленным красным лаком на ногтях.
Когда Лизи добирается до Скотта, сердце бьется так сильно, что приходится хватать ртом воздух, пусть подъем не так уж и крут. Вдалеке хохотуны вновь подают голоса, смеются над какой-то своей бесконечной шуткой. А с той стороны, откуда она пришла, доносится едва слышный, но доносится, отчетливый звон колокольчика Чаки, и она думает: Заказ готов, Лизи! Поторопись!
– Скотт? – шепчет она, но Скотт на нее не смотрит. Скотт пристально смотрит на пруд, над которым легкий туман, тончайшая дымка, начинает подниматься в свете восходящей луны. Лизи позволяет себе бросить один короткий взгляд на пруд, после чего сосредоточивает все внимание на муже. Она выучила урок, знает, к чему ведет слишком долгое лицезрение пруда. Во всяком случае, надеется, что выучила. – Скотт, пора возвращаться домой.
Ничего. Никакой реакции. Она помнит, как не соглашалась с ним, говоря, что он не безумец, что написание историй не превратило его в безумца, на что Скотт ей отвечал: «Я надеюсь, ты останешься везунчиком, маленькая Лизи». Но она не осталась, не так ли? Теперь она знает гораздо больше. Полу Лэндону ударила в голову дурная кровь, и он окончил свою жизнь прикованным к столбу в подвале уединенного фермерского дома. Его младший брат женился и сделал блестящую литературную карьеру, но пришла пора платить по счету.
Вот он, растениеподобный кататоник, думает Лизи и дрожит всем телом.
– Скотт? – вновь шепчет она, наклонившись к самому уху. Берет обе его руки в свои. Они холодные и гладкие, восковые и расслабленные. – Скотт, если ты здесь и хочешь вернуться домой, пожми мне руки.
Очень долго нет ничего, кроме дикого смеха хохотунов в чаще леса и, где-то ближе, почти женского крика птицы. А потом Лизи чувствует, может, только думает, что чувствует, едва заметное шевеление его рук.