История Лизи
Шрифт:
Тропинка вновь привела в густой лес. Здесь яркий вечерний свет потускнел до мутно-оранжевого, где-то впереди, возможно, в темной чаще, проснулся первый из хохотунов, и от его жуткого, почти человеческого голоса по рукам Лизи побежали мурашки.
Поторопись, любимая.
– Да, хорошо.
Второй хохотун присоединился к первому, и хотя Лизи чувствовала, что и спина покрылась «гусиной кожей», она понимала, что пока ей ничего не грозит. Потому что впереди тропа обегала большую серую скалу, которую она очень
Внезапно Лизи поняла, более того, ощутила всем телом, что ее преследует какая-то тварь, не просто преследует, но выжидает, пока день окончательно превратится в ночь, чтобы перейти к решительным действиям.
Чтобы прыгнуть на нее.
Когда Лизи огибала огромную серую скалу, сердце билось так сильно, что каждый удар отдавался болью в изувеченной груди. А потом она увидела пруд, лежащий внизу, как мечта, ставшая реальностью. И пока она смотрела на призрачно мерцающее зеркало, последние воспоминания встали на место, как недостающие элементы картинки-головоломки, и, вспомнив все, Лизи испытала безмерное облегчение, словно вернулась домой.
Она выходит из-за серой скалы и забывает о пятне засохшей крови на колокольчике, который когда-то так ее доставал. Она забывает ревущий ледяной ветер и яркое северное сияние, оставшиеся на другой стороне. На мгновение она забывает даже Скотта, за которым пришла сюда, чтобы увести назад… исходя из предположения, что он хочет вернуться. Она смотрит вниз на призрачно мерцающее зеркало пруда и забывает все остальное. Ибо пруд прекрасен. И хотя ничего подобного она в жизни не видела, ощущение такое, словно она пришла домой. И даже когда одно из этих существ начинает смеяться, ей не страшно, потому что это безопасное место. И говорить ей об этом не нужно, она знает это каждой клеточкой своего тела, как знает, что именно об этом месте Скотт долгие годы говорил на лекциях и писал в своих книгах.
Она также знает, что это грустное место.
Это пруд, к которому мы все приходим, чтобы утолить жажду, поплавать и половить мелкую рыбку; это также пруд, в котором только самые отчаянные решаются ловить крупную рыбу, отплывая от берега в утлых челнах. Это пруд жизни, но Лизи думает, что разные люди представляют его по-разному, и в этих версиях только два общих момента: пруд этот всегда расположен в Волшебном лесу, менее чем в миле от опушки, и там грустно. Потому что воображение – не единственное, что олицетворяет пруд. В нем еще и
(смирение)
ожидание. Просто сидеть… смотреть на эти мерцающие воды… и ожидать. «Оно придет, – думаешь ты. – Скоро придет. Я знаю». Но ты не знаешь, что именно должно прийти, и так проходят годы.
Как ты можешь это знать, Лизи?
Луна сказала ей об этом, полагает она; и северное сияние, которое может выжечь глаза своей яркостью; и сладковато-пыльный аромат роз и красного жасмина на Холме нежного сердца; но главным образом глаза Скотта, когда он боролся изо всех сил, чтобы удержаться, удержаться, удержаться, чтобы не попасть
Дикий хохот вновь доносится из темной чащи, а потом чей-то рев, на мгновение заглушающий хохотунов. За ее спиной звякает колокольчик, снова умолкает.
Я должна спешить.
Да, спешить, пусть она и чувствует, что спешка здесь – дурной тон. Но они должны как можно быстрее вернуться на Шугар-Топ, и не потому что вокруг полным-полно диких зверей, великанов-людоедов, троллей и
(прочей нечисти)
других странных тварей, обитающих в чаще Волшебного леса, где всегда темно, как в подземелье, и никогда не светит солнце. Лизи понимает: чем дольше Скотт пробудет здесь, тем меньше вероятность того, что ей удастся вернуть его на другую сторону. Опять же…
Лизи думает о том, каково это, видеть луну, сверкающую, словно холодный камень на недвижимой поверхности пруда, и приходит к выводу: «Это зрелище может зачаровать».
Да.
Старые деревянные ступени ведут вниз по этой части склона. Рядом с каждой каменный столб с выбитым на нем словом. Она может прочитать эти слова здесь, в Мальчишечьей луне, но знает, что они ничего не будут значить для нее по возвращении домой, и она сможет вспомнить только самые простые: «тк» означает хлеб.
Лестница заканчивается у наклонного настила, уходящего налево. А сойдя с настила, можно наконец-то попасть на берег пруда. На белый песок, поблескивающий в быстро угасающем свете. Над пляжем амфитеатром вырублены в скале каменные скамьи, огибающие пруд, длиной где-то в двести футов каждая. На них могли бы усесться тысяча человек, может, и две, если потесниться, но нет, сидят на скамьях человек пятьдесят, может, шестьдесят, большинство из них завернуты вроде бы в кисею, и одеяние это более всего напоминает саван. Но если они мертвы, почему могут сидеть? А так ли ей хочется это знать?
На пляже, порознь, стоят еще два десятка, а несколько – человек шесть или восемь – в воде. Молчаливо бредут по мелководью. Когда Лизи сходит с последней ступени и по настилу спускается к пляжу (ноги ее переступают бесшумно), она видит женщину, которая наклоняется и начинает умываться. Движения ее медленны, словно она еще не проснулась, и Лизи вспоминает тот день в Нашвилле, как все замедлилось, когда она поняла, что Блонди собирается застрелить ее мужа. Тогда все тоже казалось сном, но было явью.
Тут она видит Скотта. Он сидит на каменной скамье, девятой или десятой от пляжа. По-прежнему в афгане доброго мамика, только не завернут в него, потому что здесь слишком тепло. Афган переброшен через колени и складками лежит на земле у ног. Лизи не знает, как афган может быть и здесь, и в их доме на Вью одновременно, и думает: Может, некоторые вещи особенные. Скотт же особенный. А она? Двойник Лизи Лэндон остался в доме на Шугар-Топ-Хилл? Она думает, что нет. Она думает, что никакая она не особенная, только не она, не маленькая Лизи. Она думает, что полностью перенеслась сюда, хорошо это или плохо. Или полностью ушла, в зависимости от того, о каком мире идет речь.