История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
— А я решила, что это какой-то старый пьянчужка, — сказала она.
Меня затрясло. От возмущения я не мог слова вымолвить. В эту минуту я увидел проезжавшую мимо почтовую карету, схватил шапку и выскочил из дома.
— Стой! Стой! — закричал я Мюро.
В кармане у меня не было ни гроша. Дядюшка Мюро остановился, я сел на козлы рядом с ним, лошади рванули, и мы помчались. Добрых четверть часа я молчал: все никак не мог прийти в себя. Наконец, заметив, что Мюро с удивлением смотрит на меня, я рассказал ему о том, что произошло.
— Э, — сказал он, — это пустяки. А рассердился
И он долго еще разглагольствовал, но я его не слушал. Начался большой подъем к Вэхему, и карета еле ползла; сгорая от нетерпения, я попросил Мюро одолжить мне шесть ливров и с быстротою лани помчался по дороге. Сердце у меня обливалось кровью при одной мысли, что бедняга Сом, быть может, уже ждет меня и — чего доброго — еще уйдет, так и не дождавшись. Я прошел через Меттинг, Друлинген и другие деревни, лежавшие на моем пути, не глядя по сторонам и нигде не останавливаясь. К трем часам, проделав пять лье, я подошел к Фенетранжу. Едва переступив порог харчевни «Звезда», я спросил:
— Он ушел?
— Кто это? — переспросил меня дядюшка Брик'e.
— Да тот, который ждал меня.
— Сержант канониров?
— Да.
— Ну, он вас честно ждал. Но теперь уже будет с час, как ушел.
— Значит, я все же опоздал. От огорчения я невольно воскликнул:
— Бедный старик!.. Вот ведь бедняга!.. Надо же — прийти из такой дали!.. Ах, какая беда!
Присел я к столу и, перекусив куском хлеба с вином, написал моему доброму старому товарищу длинное письмо, в котором все ему объяснил и извинился. Я наклеил на письмо марку и сам опустил его в кружку, а затем двинулся в обратный путь, размышляя о том, какие эгоистки эти женщины. Право же, даже лучшие из них — отъявленные эгоистки: думают, что любить можно только их да семью.
В Пфальцбург я вернулся поздно. Городские ворота были уже заперты: пришлось звать старика Лебрена, чтобы он открыл.
Подходя к нашей лавке, я увидел сквозь щели в ставнях свет, тихонько дважды постучал, и Маргарита открыла мне. Она явно плакала, и я сразу расчувствовался. Я хотел было извиниться перед ней, но она была так рада моему возвращению, что, не дав мне рта раскрыть, принялась винить во всем себя. Словом, вместо того чтобы дуться на меня, как я опасался, она после этого случая стала еще больше меня уважать.
Что-что, а женскую природу я отлично знаю. Женщины любят людей прямых и подчас с ними нужно говорить твердо и резко — все, что думаешь. И всегда настаивать на своей правоте и требовать послушания, иначе любая — будь она самой хорошей или самой скверной из женщин — так тебя к ногтю прижмет, что и будешь сидеть под башмаком и ходить по струнке.
После того случая Маргарита стала еще нежнее со мной: теперь я читал по утрам письма и я же отдавал все распоряжения — сначала, конечно, посоветовавшись с женой.
Но все же мне было грустно оттого, что не удалось повидать моего друга Сома: положение становилось все серьезнее, и, кто знает, ведь можно было и не увидеться с товарищами по оружию. Журдан перешел Рейн в Дюссельдорфе и пошел вверх по правому берегу. Все, конечно, думали, что он действует в согласии с Пишегрю, что тот тоже
Наконец стало известно, что Пишегрю все-таки решился перейти Рейн и без боев взял Мангейм. Весь Эльзас и вся Лотарингия праздновали победу. С каждой почтой надеялись узнать, что Журдан и Пишегрю соединились в Гейдельберге и, вклинившись таким образом между двумя вражескими армиями, раздавят их теперь одну за другой. Пишегрю надо было лишь немного пройти вперед, но он двинул не всю армию, а две дивизии, которые были тут же окружены и уничтожены. Клерфе вошел победителем в Гейдельберг. Журдан, опасаясь нападения с тыла, переправился обратно через Рейн в Нейвиде. Противник вернулся в Майнц. Вражеские войска перешли мост и заставили нас снять осаду с левобережной части города. Пишегрю потерял еще девять тысяч человек, которых он зачем-то оставил в Мангейме, когда переходил через реку, а перейдя, стал беспорядочно отступать к Виссенбургским укреплениям.
Тем временем к нам прибывали тысячи раненых. Даже и половину их не удалось разместить по лазаретам, а потому они заполнили все соседние деревни. Немало их привозили из Меца. У всех горожан был кто-нибудь на постое, и обе наши казармы были забиты этими несчастными — совсем как в Анже, Сомюре и Нанте после сражений под Лавалем, Ле-Маном и Савенэ. Тем, кто еще не видал такого, казалось, что раненые со всего света прибывают в Пфальцбург. Им и невдомек было, что генералы никогда не говорят правды о своих потерях и в донесениях уменьшают их раз в десять.
Однажды утром, когда я открывал свою лавку, через Французские ворота в город въехало несколько обозов с ранеными. На старом рынке, прямо на улице, под открытым небом разложили матрасы. Дело было в начале ноября, и погода стояла уже холодная, — и хорошо, что холодная, ибо от раненых, большую часть которых не перевязывали с самого Кайзерслаутерна, Гомбурга и Цвейбрюккена, шел настоящий смрад.
Пока телеги не торопясь подъезжали к площади и их разгружали, ко мне подошел гражданин Дапрео, главный аптекарь местного госпиталя, и сказал, что один из раненых хочет со мной поговорить.
Я последовал за ним и посреди рынка, на матрасе, возле большого столба, увидел давнего моего друга Сома; глаза у него запали, и был он такой желтый, что я с трудом его узнал.
— Это я, Мишель, — сказал он. — Ты что, не узнаешь меня?
Я наклонился, чтобы поцеловать его, но от него шел такой страшный запах, что мне стало нехорошо, и я ухватился за столб. Он заметил это.
— У меня в бедре застряла картечь. Скажи, чтобы меня унесли отсюда, я сам себя буду перевязывать.
Я пришел в ужас при одной мысли, что у нас в доме будет такой запах. По счастью, подле меня уже стояла Маргарита.