История политических учений. Первая часть. Древний мир и Средние века
Шрифт:
Очевидно, что Винклер, как и все его предшественники, не различает юридического закона и нравственного. Все писатели этой школы стоят на почве нравственного закона и из него выводят юридический. Если из этой системы выкинуть богословскую примесь, которая неуместна при чисто научном исследовании, то останется нравственная философия, в том виде, в каком она развилась впоследствии в школе Лейбница. Но для этого надобно было стать на новую точку зрения. Лютеранская наука естественного права представляет несомненный шаг вперед против схоластики. В ней более свежести и самостоятельности мысли, хотя объем гораздо теснее и философские взгляды менее широки. Но и она стоит еще на богословской почве. Последнее ее слово — вывод нравственных начал из невинного состояния человека, основание, взятое из веры, а не из разума, и притом основание, неспособное привести к твердым заключениям, ибо мы о невинном состоянии ничего не знаем, а естественное право прилагается к человеку, как он есть в настоящее время. И здесь литература XVI века является переходом от средневекового порядка к новому.
Б. Кальвинисты
У лютеран развивалась преимущественно теоретическая сторона протестантизма, у кальвинистов — практическая. Первые отстаивали свободу в области веры, предоставляя установленным властям охранение внешней дисциплины и само управление церкви; вторые перенесли начало свободы в жизнь, сперва в церковное устройство,
В основаниях своих кальвинистское учение еще более лютеранского отрицало естественную свободу человека. Кальвин развил до самых крайних последствий догмат абсолютного предопределения Божьего. Он утверждал, что даже грехопадение первого человека произошло вследствие предустановленного от вечности закона. Свобода в этой теории, по-видимому, устраняется уже вполне, все совершается одною божественною силою. Люди без всякого участия с своей стороны, без заслуг и без вины, в силу непонятного для них решения Творца, создаются уже разделенные на праведных и на грешников, из которых одни предназначаются к вечному блаженству, а другие к вечному страданию. Но это фаталистическое учение имело и свою оборотную сторону. Стоило считать себя избранником, и человек получал право требовать для себя полнейшей свободы. Кальвинисты стали на эту точку зрения. Вместе с догматом предопределения они последовательно развили другое начало, лежавшее в протестантизме, именно то, что верующий в Христа должен считать себя спасенным. Кальвинисты смотрели на себя как на орудия Бога, предназначенные исполнять возвещенную в Писании волю, им преимущественно открытую. Это убеждение, которое неизбежно влекло за собою узость взглядов, исключительность и нетерпимость, вместе с тем внушало им такую уверенность в своей силе, какой не могло дать никакое другое учение. Догмат предопределения возбудил в кальвинистах тот суровый и узкий фанатизм, который сокрушил столько престолов и сделался одним из главных орудий политической свободы в новом мире.
Впрочем, и в реформатской церкви этот догмат не был признаваем безусловно. И здесь происходили споры об отношении свободы к предопределению. Замечательнейший из них был спор арминиан с гомаристами в Нидерландах. Но у кальвинистов превозмогла самая строгая форма учения, которая и была утверждена Дордрехтским собором. Значительнейший представитель арминианизма, Ольден-Барневельд, пал на эшафоте. Другой, еще более знаменитый последователь того же направления, был заключен в тюрьму, откуда он с трудом успел уйти. То был Гуго Гроций, основатель философии права нового времени.
Замечательно, что арминиане, давая более простора естественной свободе человека, вместе с тем защищали свободу совести и допускали большее влияние гражданской власти на церковь, нежели их противники. Это было приближение к лютеранскому вероисповеданию. Гомаристы, напротив, отстаивали как религиозную нетерпимость, так и полную независимость церкви, которой они старались даже подчинить светскую власть. Последнее направление более соответствовало учению Кальвина, который и в церковном устройстве проводил свои суровые начала. С одной стороны, в церковь вводилось чисто демократическое управление, с другой стороны, над ее членами устанавливалась самая строгая нравственная дисциплина, ибо этим истинные сыны Божьи отличались от грешников. Видя в церкви союз избранников, Кальвин естественно возложил на общину всю полноту церковной власти. Все, похожее на епископский сан, было устранено. Управление было вручено пресвитерской коллегии, составленной из пастора и общинных старшин. Представители отдельных общин в свою очередь составляли соборы, облеченные законодательною властью. Этим выборным правителям поручалось охранение нравственной дисциплины в общине. Главным их орудием, так же как некогда у пап, было отлучение от церкви, которое Кальвин считал необходимым в церковном управлении. Таким образом, во имя религиозных требований личная свобода устранялась здесь народовластием. Община держала своих членов под самым деспотическим гнетом. Сам Кальвин непреклонно и неутомимо боролся с так называемыми либертинами, дозволявшими себе в жизни более свободы; в Женеве он успел установить самый строгий нравственный порядок. Такую же дисциплину постоянно соблюдали пуритане в Шотландии, в Англии и, наконец, в Америке.
Однако Кальвин не признавал за церковью права употреблять принуждение. По его теории, согласно с духом протестантизма, она должна действовать только учением и духовными наказаниями; принудительную власть имеют одни светские правители. Кальвин еще более, нежели лютеране, настаивал на разделении церкви и государства. Но, с другой стороны, во имя нравственного закона он требовал, чтобы светская власть подчинялась суду церкви, произносящей свои решения на основании слова Божьего. Добрый император стоит внутри церкви, а не над церковью, писал он, повторяя слова Амвросия. Но из этого требования, так же как и в средние века, естественно вытекало перенесение церковных начал на гражданскую область. Нравственную дисциплину, которую церковная власть охраняла духовным оружием, светская власть должна была поддерживать принудительными средствами. Церковь осуждала еретиков, гражданский правитель предавал их сожжению. Смешение ведомств было здесь тем легче, что светская власть и церковная не различались по своему существу, по крайней мере там, где кальвинизм сделался господствующим. Если у лютеран слияние церкви и государства произошло вследствие соединения обеих властей в лице князя, то здесь оно было естественным последствием того, что обе власти лежали в одной и той же общине. Результатом было вторжение народовластия в самую внутреннюю область человека, в его нравственную жизнь, т. е. установление самого невыносимого деспотизма во имя свободы. Это одно из тех противоречий, которыми так обильны бывают односторонние учения.
От демократии в церкви был один шаг до перенесения тех же начал и на политическую область. Сам Кальвин не сделал, однако, этого шага, хотя его сильно влекло в эту сторону. Ясные тексты Св. Писания слишком громко требовали повиновения существующим властям. Кальвин принужден был подчинить свои пристрастия высшему авторитету. Ссылаясь на известные изречения апостолов, он проповедовал подданным покорность, запрещая делать в этом отношении различие между образами правления, так как все они равно установлены Богом. «И тот, который менее всего нравится людям, — писал он в своих „Учреждениях христианской религии“ [217] , - ставится Св. Писанием выше всех, именно, владычество одного человека, хотя оно имеет последствием всеобщее рабство, за исключением того, чьему произволу подчиняются остальные, почему оно никогда не было приятно людям высокого и доблестного духа. Но Писание со своей стороны, противодействуя превратности человеческих суждений, утверждает, что это происходит от божественной мудрости». Выражая свое собственное суждение, Кальвин говорит однако, что из всех образов правления он предпочитает тот, где есть несколько правителей, которые помогают друг другу и воздерживаются взаимно, так что если один из них слишком возвышается, то другие являются как бы его цензорами и судьями. Но каково бы ни было правление, ему следует повиноваться. Эта обязанность относится не только к добрым князьям, но и к злым, ибо и последние царствуют волею Божиею. Поэтому подданные никогда
217
Instit. Christ. Lib. IV. Cap. IX.
218
Ibid.
Очевидно, что, несмотря на оговорки в пользу установленных властей, Кальвин, следуя духу своего учения, был, в сущности, приверженцем республики. Его последователи пошли еще далее. В религиозной борьбе, возбужденной Реформациею, кальвинисты прямо стали проповедовать демократические начала. Из среды их возникла целая политическая литература, в которой проводилось учение о народной власти. Они первые в эту эпоху по случаю убийства Франциска Гиза начали оправдывать и убиение тиранов — старая теория, которою скоро воспользовались их противники. Литературная борьба разгоралась особенно во Франции, где кальвинисты и католики стояли друг против друга, ратуя пером и мечом. Здесь появилось несколько политических сочинений, которые в свое время произвели огромный шум и положили начало демократической литературе нового времени. В XIV столетии книга Марсилия Падуанского была явлением одиноким; с XVI-го начинается непрерывный ряд демократических писателей, который тянется до нашего времени.
Первое сочинение в этом духе, появившееся в печати, была книга знаменитого в то время юриста, Франциска Готмана (Francois Hotman), под заглавием «Франко-Галлия» (Franco-Gallia [219] ). В ней разбирается историческое развитие государственных учреждений во Франции с целью показать, что королевская власть всегда была ограничена правами народа. По теории Готмана, уже галлы до покорения римлянами имели свободные учреждения. Еще более дорожили свободою франки, которых само имя означает людей свободных, врагов всякой тирании. У франков волею народа короли возводились на престол и ею же низлагались. Цари были у них покровители народа, а не тираны и не разбойники. Управление же государством искони сосредоточивалось в совете трех чинов, которых согласие требовалось как для восшествия на престол короля, так и для войны и мира, для издания законов, для раздачи высших должностей, для назначения уделов и приданого королевским детям, для взимания податей, наконец, для всего того, что называется государственными делами. Этот порядок Готман старается оправдать и теоретическими доводами. Ссылаясь на Полибия и Цицерона, он утверждает, что наилучший образ правления — смешанный из трех: из монархического, аристократического и демократического; ибо, так как монархический элемент и народный расходятся между собою, то необходим между ними посредствующий член, а это и есть аристократия. Прилагая это учение к Франции, но в противоречие с историею, Готман видит в собрании чинов не соединение трех сословий: духовенства, дворянства и городов, а сочетание трех означенных элементов. Мудрость и польза таких учреждений, говорит он, открываются главным образом из следующих соображений: 1) сила совета зависит от участия в нем многих разумных людей. 2) Из свободы вытекает общее правило, что на чей риск ведется дело, тех советом и властью оно должно управляться, или, как говорится в народе, что касается всех, то должно быть ведено с согласия всех. 3) Ближайшие советники короля и главные правители общественных дел должны сдерживаться страхом собрания, в котором свободно излагаются мнения граждан. Правление же, в котором все зависит от произвола одного человека, достойно не свободных людей, имеющих свет разума, а скорее животных, лишенных разумения. Только животные и дети управляются не равными себе, а существами, имеющими высшую природу; зрелые же мужи должны управляться не одним лицом, который, может быть, видит менее других, а разумом, собранным из многих. Так римляне, принимая за правило, что высший закон есть благо народа (salus populi suprema lex), вверяли верховную власть не царю и его сенату, а народу и комициям. Я не полагаю, говорит Готман, чтобы где-либо, кроме Турции, было правление, в котором бы граждане не сохраняли по крайней мере некоторого вида свободы, а она состоит единственно в праве держать собрания. Поэтому цари, которые уничтожают эту свободу, являются нарушителями права народов и возмутителями против общества. Они должны считаться не царями, а тиранами. Наши предки, продолжает Готман, придерживаясь этих начал, строго отличали короля от королевства. В монархе они видели только главу государства, тело которого составляют граждане. Не государство существует для короля, а король для государства. Король умирает, а государство вечно. Король может быть малолетним или безумным, а государство должно все-таки управляться советом мудрейших мужей. Готман старается исторически доказать, что Франция постоянно управлялась чинами, и если они вышли из употребления, то вина лежит преимущественно на юристах, главной язве народа.
219
Она вышла в 1573 г. в Женеве, куда бежал Готман. Второе, полнейшее издание, которым я пользовался, — 1576 года.
Эта книга в то время произвела большое впечатление, по своим либеральным стремлениям, подкрепленным значительным запасом учености. Но в сущности, историческое изложение в ней весьма неосновательно, а теоретические доводы совершенно недостаточны. Готман представил здесь более общие места либерализма, нежели серьезное и дельное исследование. Сами мысли у него не совсем ясны: восхваляя преимущества смешанного правления, он постоянно сбивается на начало народной власти, возводящей и низлагающей королей. Вполне последовательного и систематического учения в этом сочинении нельзя найти. Тем не менее оно замечательно, как один из первых опытов возобновления конституционной теории в новом мире [220] .
220
Незадолго перед тем вышло другое историческое сочинение в том же духе, на которое ссылается Готман, именно «Великая французская монархия» епископа Клода де Сейссель (La grande Monarchie de France, par Claude de Seyssel). Я не имел его под руками.
Еще любопытнее другая книга, которая также произвела большой шум в разгаре борьбы протестантов с католиками, именно «Защита против тиранов» (Vindiciae contra tyrannos), вышедшая под псевдонимом Юния Брута, но принадлежащая кальвинисту Гюберу Ланге (Hubert Languet). Предисловие содержит в себе сильные выходки против Макиавелли, который, говорит автор, учит князей тлетворному искусству всякими средствами приобретать деспотическую власть. Автор хочет противопоставить ему ясные и несомненные начала государственного права.