История регионов Франции
Шрифт:
Закончилась эра «откупщиков», началась эра «проконсулов», поскольку времена банка Сен-Джорджио ушли в прошлое. Отныне практиковалась система прямого управления, непосредственно от генуэзских властей. Тем не менее совет Двенадцати поддерживал островное правительство. Оно было сформировано из представителей, более или менее избранных, местных элитарных кругов, к которым добавились шесть делегатов от бывших феодалов южной части острова, «по ту сторону гор». Генуэзцы принимали меры, чтобы «подпилить клювы и когти» этим двенадцати или особенно именитым горожанам. Власть с континента пользовалась относительным уважением в прибрежных городах: одни из них были маленькими и верными, как Кальви и Бонифачо, другие, более крупные и менее спокойные, были под большим контролем или надзором, как, например, Аяччо и особенно Бастия, настоящая столица. Нравы священников развивались в сторону тридентского совершенства; они отказались от незаконного сожительства с женщинами и бродяжничества, что было характерно раньше для живописного духовенства эпохи Ренессанса.
Строители культовых зданий начиная с 1610–1620-х годов переняли экспрессивную манеру и стиль барокко, вдохновившись пьемонтскими, ломбардскими и генуэзскими образцами: в области восприимчивости к художественным тенденциям, остров (или самые активные его области) повернул в направлении типичной культуры северо-восточной Италии. В сердце городов маленькие школы и колледжи иезуитов распространяли элементарную культуру или научные знания. Когда эта культура находила себе письменное выражение, она отказывалась от диалекта в пользу итальянских редакций и латинского способа выражения. Литературный протонационализм восхвалял особые преимущества Корсики. Он распространялся от лучших умов, которые, тем не менее, не были поражены систематической или антигенуэзской ксенофобией.
Местная экономика стала разнообразнее: экспорт растительного масла из Баланьи, зерна с побережья, даже каштанов из Кастаниккиа. Все это интенсивно развивалось примерно до 1640 года. Хозяева лодок на мысе Корсика обеспечивали постоянство торговых отношений с берегами северной и центральной Италии. Латиум продавал островитянам зерно из Маремм в обмен на вина с Мыса. К сожалению, кочующие пастухи во внутренних областях терпели, не без некоторой ответной мести с их стороны, стратегию «сдерживания» и огораживания (материализовавшуюся в каменные ограды), которую вели против них земледельцы с прибрежной равнины, пользовавшиеся поддержкой генуэзских властей. Последние предложили, начиная с XVII века, политику дотаций на пахотные земли и садовые насаждения: эта политика без шума предвосхищала последующие проекты французских физиократов. Результаты были не всегда на высоте и не всегда соответствовали объему стимулирующих мер, которые предлагала администрация.
Феодальные порядки отходили в прошлое. Их подточили, особенно на юге, крестьянские восстания начала XVII века, а еще в большей степени — генуэзский абсолютизм. Он принял антисеньориальную тактику; она напоминала действия таких крупных монархий, как Испания, Франция или Австрия, но предпринятые «простой» республикой. Но где один выигрывает, там другой теряет. Скромная торговая и судейская буржуазия, конечно, процветала (в большей или меньшей степени) в городах острова, деревня же, напротив, была отдана часто тираническим и жестоким предприятиям со стороны «principali». Окруженные вооруженными людьми, они представляли собой олигархическую мафию, усиливавшуюся благодаря незаконному слиянию самых состоятельных крестьян-собственников и потомков бывших капралов. В деревнях и даже в городах насилие, вызванное самыми разнообразными мотивами, ворвалось в жизнь. Это было дело не только мужское, но и женское; поскольку женщины привыкли с оружием в руках защищаться от берберских набегов, которые более или менее отражались, на самом деле, несколькими десятками генуэзских башен, расставленных по побережью. Последние из них, самые заметные и действительно эффективные, датировались 1619–1620 годами (А. М. Грациани). Что касается «вендетты», то она соответствовала традиционной практике пастухов, чьи кочевые обычаи подверглись притеснению со стороны оседлых земледельцев. Месть практиковалась также среди деревенских жителей во имя архаического кодекса чести и с применением всякого вида огнестрельного оружия. Генуэзские власти безуспешно пытались запретить огнестрельное оружие, но оно оставалось важным предметом торговли и постоянно применялось.
В конце XVII века и в первые десятилетия XVIII века смертность в результате насильственных действий достигла, как утверждали, 900 человек в год (цифра, конечно, преувеличена), и это в пропорциональном отношении соответствовало ежегодным потерям французов в 1914–1918 годах. В деревнях оставались представительские органы; они сохраняли за собой «демократическое» право избирать подеста и других членов муниципальных магистратур; но, принимая во внимание солидарность и пути, которыми шло объединение и разъединение местных кланов, речь шла попросту о демократии, если можно говорить о демократии, зажатой в тиски криминала. За неимением достаточного количества полицейских сил генуэзские власти, неспособные обуздать преступность, слишком часто ограничивались тем, что высылали убийц во внутренние районы Корсики. Там они беспрепятственно занимались разбоем, который очень дорого стоил людям. Многие островитяне, удаленные от общественных постов, которых мало соблазнял неблагоприятный климат в стране, избрали для себя путь эмиграции; это были пролетарии, военные, интеллектуалы, представители духовенства или торговцы. Они обосновывались в Марселе и особенно часто в итальянских городах — Неаполе, Генуе, Риме, Венеции..
Вероятно, не стоит рисовать картину в слишком черном цвете (возможно, во множестве маленьких городков на мысе Корсика и в прибрежной зоне люди жили очень спокойно). Остров, однако, постепенно становился пороховой бочкой. Поскольку более тяжелым становится налоговый гнет, следует целая серия продовольственных кризисов примерно в 1729–1730 годы, и вот восстание, даже революция, против того, что правдами и неправдами выдавалось за дорогостоящее полновластие генуэзцев. Цивилизационная деятельность, несомненна со стороны Генуи в течение всего века барокко, как это показала диссертация А. М. Грациани; но этот большой город ослабел; он не мог уничтожить ни партикуляризм на острове, ни укротить бешеную оригинальность корсиканских организаций, так непохожих на системы, которые можно было найти в Лигурии или Тоскане. Тем не менее Генуя, еще раз повторим, провела или заставила провести большую работу в своей колонии: посадку деревьев (каштанов, цитрусовых, тутовых деревьев и др.), доступ крестьян к собственности благодаря долгосрочной аренде; раздачу книг для сельскохозяйственного образования, «ввоз» сельскохозяйственных рабочих из Италии, бурный экономический подъем Баланьи, Кастаниккии, области Бастии. Это все, конечно, имело сильное позитивное воздействие, но ни в коей мере не помешало подняться ветру мятежа. В истории есть множество других примеров того, как народы оказывались бесчувственными к «благодеяниям», которыми их пыталось осыпать центральное правительство…
…В самом начале корсиканский мятеж принял форму крестьянской войны, «жакерии» старого режима, направленной против налогов. Мы видели такие примеры в Бретани, Стране басков, Руссильоне и в других местах. Из-за плохого урожая многие люди, обложенные податями, выступили против налогов, которые Генуя подняла, стали нападать на города и прибрежные генуэзские поселения, пытались изгнать с Корсики малочисленных греческих колонистов, вечно служивших козлами отпущения. Это воскрешает в памяти выступление «картузов» или «заколок» против «париков». «Грызущие каштаны» из внутренних областей страны ополчились на приморскую и прибрежную элиту. Однако очень скоро городские верхи, или «principals, в свой черед вступили в игру. Можно подумать, что это была Фронда, начавшаяся как волнения черни и продолжившаяся затем в виде парламентского, дворянского и княжеского восстания. А также можно подумать даже о Французской революции… Итак, монахи поддержали мятежи. Теологи оспаривали генуэзское владычество, руководствуясь томистской теорией (или теорией Фенелона) об общем благе, противоречащей догмам абсолютизма, которые до того развивал Боссюэ. Требования вышли за рамки исключительно народных нужд: люди желали снижения денежного налога и подати на соль, но также требовали официального права на ношение оружия; люди хотели дворянских и баронских титулов для представителей элиты и прекращения дискриминации по отношению к корсиканцам при распределении постов в армии, правосудии, церкви. Наконец, люди просили свободы экспортной торговли сельскохозяйственной продукцией страны с континентом. Все это было вполне обоснованным. В ответ на это на Корсике высадился австрийский экспедиционный корпус, пришедший на помощь своим генуэзским союзникам (лето 1731 года). Последствия этого оказались неожиданными: германское вмешательство несколько умерило требования. Это длилось недолго. После 1733 года вновь вспыхнули выступления против Генуи, тем более что со стороны этого города солдаты были малочисленны, а сборщики налогов вызывали особую ненависть. В итоге Генуя оказалась слишком слаба, чтобы продолжать править. Силы кланов довершили разжигание мятежа. Руководители восстания поставили себя под покровительство Святой Богородицы (Salve Regina) и раздали друг другу громкие титулы — Знаменитейший, Светлость, Королевское высочество. В 1736 году имел место героико-комический и почти карнавальный эпизод с королем Теодором. Он был авантюристом, выходцем из немецкого мелкого дворянства, бывшим пажом «Толстой Мадам» из Пале-Руайяль; затем Теодор примкнул к эмигрантам в Ливорно; он высадился на Корсике и объявил себя королем, пользующимся любовью крестьян. Он назначил канцлера, маршала, казначея, поставив своих людей на эти три главные должности. Подданные нового монарха не всегда были на высоте своего повелителя. Спустя несколько месяцев Теодор покинул Корсику и оставил недавно введенные знамена с головой мавра. Он оставил там несколько друзей, с которыми его связывали ностальгические воспоминания; впоследствии он тщетно пытался вновь высадиться в своем бывшем «королевстве».
От гротеска переходим к серьезным вещам. Между 1738 и 1741 годами произошла первая французская интервенция. В принципе, она была направлена на то, чтобы поддержать законную власть генуэзцев против мятежей; на самом деле, она явилась подготовкой к захвату. С 1735 года французский министр Шовлен планировал все: с помощью системы продажи с правом выкупа в установленные сроки [164] остров должен был попасть в зависимость от королевства Людовика XV. Первое вторжение, таким образом, было совершено под руководством генерала и будущего маршала Майбуа, члена семьи Кольбертид. Он был опытным военным и сыном видного финансиста Демаре и привлек на свою сторону администрацию. Он показал пример (и он тоже) умеренности. Второй французский экспедиционный корпус обосновался на Корсике между 1748 и 1752 годами. Им руководил маркиз де Кюрсей, который принял на себя функции интенданта Старого режима; Кюрсей с переменным успехом поддерживал экономику и культуру; ему удалось составить на побережье и даже в горах «французскую партию», которая заняла конкурирующую позицию по отношению к мощному антигенуэзскому движению, вскоре ставшему паолистским: враги Генуи (и Франции) продолжали сохранять прочные позиции во внутренних районах страны, притом что им не удавалось доминировать в прибрежных городах и приморских крепостях.
164
Положение, по которому сторона (Генуя) могла теоретически оставить за собой право выкупить через некоторое время проданный объект (Корсику), возместив получателю (Франции) основную цену и расходы на получение.
Начиная с 1755 года Паскаль Паоли придал корсиканской «революции» окончательный характер [165] . Восстание так бы и осталось исключительно провинциальным и не заслуживало бы названия революционного движения, если бы герой данного повествования, Ликург из Корта, то есть, короче говоря, Паоли, не придал бы ему особенной славы. И по отцовской, и по материнской линии он происходил из дворянских и «капральских» семей из внутренней части страны, из этой «Кастаниккии», которая долгое время была благоприятно к нему настроена, Паоли был изгнан с Корсики и стал в Неаполе младшим лейтенантом. Он вернулся на родину в 1755 году примерно в тридцатилетием возрасте. Страна требовала лидера!
165
Самая последняя публикация о Паоли — это, что крайне символично, работа о принце Наполеоне: Charles NapoUton Bonaparte et Paoli. P.: Perrin, 2000.
Наш герой предложил в этой роли себя. Его охотно приняли, поскольку вдобавок ко всему его род уже играл свою роль в начале мятежа. Юный руководитель осуществлял синтез: он опирался, как добрый корсиканец, на «principali» и на федерацию, к тому же плохо спаянную, кланов внутренних районов страны. (Ему абсолютно не удалось распространить свое влияние на генуэзские крепости на побережье, которые город-государство крепко держал в своих руках). Он выступил против группировки Матра, с менее антигенуэзским настроем, чем могло показаться; они противостояли ему, как восточная равнина контрастировала с Кастаниккией. Плюс к тому Паоли (в этом еще один секрет его силы) был представителем культуры Просвещения. Он читал или пролистывал Плутарха, Данте, Монтескье… Он создал режим (и был ему предан), который был в принципе представительским или считался таковым. На самом деле, этот режим управлялся им самим и городской верхушкой; и не было случая, чтобы он избирался деревнями или поселениями «пьевами». Но пусть тот, кто никогда не грешил, первым бросит в него камень… Паоли основал также в Корте университет, который иногда называли философским или научным. Но он проявлял себя прежде всего как клерикальный. Ловко манипулируя общественным мнением на Западе, Паоли разыгрывает карту протестантской Европы (Англия, Голландия, Пруссия), затем играет на симпатиях философов (Жан-Жак Руссо), затем на дружбе с Италией; он противодействует таким образом внешним хозяевам или соперникам — Генуе, Франции… Островной лидер был католиком, но демонстрировал при этом некоторую независимость по отношению к Святому Престолу; он хотел представляться «корсиканцем», как сказали бы в других местах, галликанином, если не англиканином. В нем налет Просвещения уравновешивался глубинной клановой сущностью и стремлением вербовать себе сторонников.