История российского терроризма
Шрифт:
Знаменитый русский писатель И. А. Гончаров рассказывал, что 4 апреля 1866 г. вечером он пошел по обыкновению прогуляться в тот раз по Дворцовой набережной; кое-где дома были иллюминированы, по тогдашнему обычаю, выставкою плошек вдоль внешней линии тротуаров и свечей на окнах некоторых квартир. На набережной было более обычного народа, который иногда принимался кричать «ура». Все это вызвало в Гончарове мысли о том, что, очевидно, празднуется день тезоименитства или рождения кого-нибудь из великих князей и что пора бы прекратить выражение по таким поводам радости расстановкою плошек, которые своим чадом портят воздух, а главное подвергают риску платье пешеходов. С такими мыслями Гончаров воротился домой и лег спать. На следующее утро его лакей, войдя в спальню, чтобы
Барон Вейнберг в этот день навестил поэта Аполлона Майкова. Они мирно беседовали, когда в комнату вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был бледен: «В царя стреляли!» Голос его прерывался. «Убили?»— закричал Майков каким-то нечеловеческим голосом. «Нет... спасли... благополучно... Но стреляли... стреляли...» Они выбежали на улицу. Повсюду виднелись взбудораженные кучки народа. Вейнберг и Достоевский стали слушать разговоры, а Майков, воодушевленный народным патриотизмом, отправился домой сочинять стихотворение по этому поводу.
А имя спасителя царя разнеслось по всему Петербургу. Вчера еще неизвестный никому картузник стал отечественным героем.
«Этого Комиссарова,— вспоминает современник,— мне довелось видеть три-четыре раза. Его худенькая, тщедушная, испитая фигурка в длинной чуйке мастерового вызывала жалость. Государь возвращался во дворец с благодарственного молебна в Казанском соборе. За каретой бежал народ, махал шапками и кричал «ура». Вскоре в зале появился государь, по правую его руку была императрица, по левую — наследник. Бурные восторги продолжались несколько минут, наконец государь поднял руку кверху, требуя молчания. Все затихли. Государь взволнованным голосом спросил: «А где же мой спаситель?» Толпа генералов и офицеров расступилась, и перед государем появился худенький человечек. За ним стоял генерал-адъютант Тотлебен. Государь положил руку на плечо мастерового и прерывающимся голосом с расстановкою произнес: «Я... тебя... делаю... дворянином! Надеюсь, господа,— добавил он,— что вы все этому сочувствуете». Могучее «ура» потрясло своды дворца. Императрица склонилась на плечо Комиссарова и заплакала, плакал и наследник».
Но тут же появился в Петербурге анекдот. Встречаются два немца.
– Вы слышали, в русского царя стреляли.
– Да, слышал. А не знаете ли, кто стрелял?
– Дворянин.
– А спас кто?
– Крестьянин.
– Чем же его наградили за это?
– Сделали дворянином.
Через несколько дней в Мариинском театре шла опера «Жизнь за царя». Зал был полон. В середине первого акта в ложу вошли Комиссаров с женой в сопровождении плац-адъютанта. Все встали и разразились рукоплесканиями. Зазвучал гимн. Комиссаровы, совершенно обалдевшие, кланялись. Послышались крики: «На сцену! На сцену!» И вот Комиссаров в своей чуйке оказался рядом с Сусаниным.
В антракте на сцену вышел Майков и с большим чувством прочитал стихотворение:
Кто ж он, злодей? Откуда вышел он?
Из шайки ли злодейской,
Что революцией зовется европейской?
Кто б ни был он, он нам чужой,
И нет ему корней ни в современной нам живой,
Ни в исторической России!
Петербургская аристократия наперебой приглашала Комиссаровых к себе. Его возили в каретах из дома в Дом, угощая такими деликатесами, о которых он и не слыхивал никогда. На балу в Дворянском собрании Комиссаров был уже в мундире, при шпаге и с треугольной шляпой. Говорили, что ему купили большое имение в Костромской губернии, откуда он был родом; услужливые
Муравьев взялся за дело не на шутку. Он положил себе не только исследовать причины покушения, но и взглянуть на этот случай под более широким углом: в свете нарастания либеральных веяний в обществе и антимонархических тенденций.
Один из участников ишутинского кружка так потом объяснял причины, побудившие его принять участие в сходках: «Я благоговел перед государем после освобождения крестьян, я тогда плакал от радости, но скоро стали говорить, и писать, что эта реформа ничего не стоит. «Современник» прямо проводил эту мысль: не ждите от правительства ничего хорошего, ибо оно не в состоянии дать его; хорошее можно взять только самому. Добролюбов, Чернышевский, Писарев и прочие — всякому известно, что говорили эти люди, как разбивали все старое и на какие средства и цели указывали... Эти журналы — «Современник» и «Русское слово» — стали какими-то евангелиями у молодежи, в них прямо говорилось, что без экономического переворота нет спасения миру, всякий честный человек должен стараться об участи своего народа. Вот почему, живя посреди таких мнений, невольно проникаешься ими, подвигаешься на противозаконную деятельность... И вышел я несчастным порождением своего времени, да еще к тому же бесхарактерным, одним из тех многих, которые уже заплатили за свои увлечения...»
Издатель либерального «Современника» Некрасов, поэт «мести и печали», почувствовал, что дело плохо и предпринял попытки примирить Муравьева если не с идеями своего журнала, то хотя бы с его сотрудниками. Когда в Английском клубе после обеда Муравьев вышел на балкон и закурил свою любимую трубку, Некрасов приблизился к нему и попросил позволения прочесть стихотворение, сочиненное в честь графа:
Бокал заздравный поднимая,
Еще раз выпить нам пора
Здоровье миротворца края...
Так много ж лет ему... ура!
Пускай клеймят тебя позором
Надменный Запад и враги:
Ты мощен Руси приговором,
Ее ты славу береги!
Мятеж прошел, крамола ляжет,
В Литве и Жмуди мир взойдет;
Тогда и самый враг твой скажет:
Велик твой подвиг. .. и вздохнет.
Вздохнет, что, ставши сумасбродом,
Забыв присягу, свой позор,
Затеял с доблестным народом
Поднять давно решенный спор.
Нет, не помогут им усилья
Подземных их крамольных сил,
Зри! Над тобой, простерши крылья,
Царит архангел Михаил!
Прочитав, Некрасов обратился и Муравьеву: - Ваше сиятельство, позвольте опубликовать.
– Это ваша собственность,— сухо ответил граф,— вы можете располагать ею, как хотите.
– Но я бы попросил вашего совета.
– В таком случае, не советую.
Некрасов даже выступил на одном из обедов в честь Комиссарова:
Сын народа! Тебя я пою!
Будешь славен ты много и много,
Ты велик, как орудие Бога,
Направлявшего руку твою...
Но, увы, журнал «Современник» по настоянию Муравьева был закрыт.
Следственная комиссия, закончив работу, передала дело в высший уголовный суд. Очевидец вспоминает:
«Перед открытием заседания князь Гагарин сказал мне, что он будет говорить Каракозову «ты», потому что такому злодею нет возможности говорить «вы». Мне удалось, однако, убедить князя как человека в высшей степени разумного, что выражать таким образом негодование против подсудимого, каково бы преступление его ни было, для судьи совершенно неприлично и что в настоящем случае существенно необходимо подавить в себе негодование к преступнику и говорить с ним, не нарушая обычных форм... Первым был введен Каракозов. В залу вошел высокий белокурый молодой человек, видимо, смущенный и не знавший ни куда ему идти, ни где ему стать. За ним вошли два солдата с обнаженными тесаками.