История российского терроризма
Шрифт:
Покушавшимися на германского посла были члены партии эсеров — заведующий секретным отделением отдела по борьбе с контрреволюцией ВЧК Яков Блюмкин и фотограф этого отделения Николай Андреев. Подпись Дзержинского оказалась поддельной.
В этот же день вышло воззвание ЦК партии левых эсеров, протестовавших против заключения мира с немцами:
«Ко всем рабочим и красноармейцам!
Палач трудового русского народа, друг и ставленник Вильгельма граф Мирбах убит карающей рукой революционера по постановлению ЦК партии левых социалистов-революционеров.
Как раз в этот день и час, когда окончательно подписывался смертный приговор трудящимся, когда германским помещикам и капиталистам отдавалась в виде дани земля, золото,
Властвующая власть большевиков, испугавшись возможных последствий, как и до сих пор, исполняют приказы германских палачей.
Все на защиту революции.
Все против международных хищников-империалистов.
Вперед, работницы, рабочие и красноармейцы, на защиту трудового народа против всех палачей, против всех шпионов и провокационного империализма!..»
Николай Андреев — член партии левых эсеров, после разгрома эсеровского мятежа бежал на Украину, где умер от сыпного тифа.
Эсеровский мятеж начался довольно активно. В Москве был сразу занят большой район между Курским вокзалом и Варваркой, захвачены почтамт и телеграф. Но мятежников разбили. Сразу было расстреляно 13 человек, в том числе заместитель Дзержинского по ВЧК В. Александрович. Верховный ревтрибунал приговорил Блюмкина и Андреева к тюремному заключению на три года (их судили заочно). Руководители ЦК левых эсеров Спиридонова и Саблин осуждены на один год, и через день освобождены по амнистии.
Блюмкин сбежал на Волгу, потом перебрался в оккупированную немцами Украину, где участвовал в подготовке покушения на гетмана Скоропадского. В апреле 1919 г. он явился в киевскую ЧК с повинной. Результатом этого было постановление ВЦИК: «Ввиду добровольной явки Я. Г. Блюмкина и данного им подробного объяснения обстоятельств убийства германского посла графа Мирбаха, президиум постановляет: Я. Г. Блюмкина амнистировать. Секретарь ВЦИК А. Енукидзе».
Обратимся же к этому объяснению Блюмкина, извлеченному из архивов ВЧК—КГБ.
Он пишет:
«Подпись секретаря (т. Ксенофонтова) подделал я, подпись председателя (Дзержинского) — один из членов ЦК.
Когда пришел, там был товарищ председателя ВЧК Вячеслав Александрович; я попросил его поставить на мандате печать комиссии. Кроме того, я взял у него записку в гараж на получение автомобиля. После этого я заявил ему о том, что по постановлению ЦК сегодня убью графа Мирбаха.
Из комиссии я поехал домой, в гостиницу «Элит» на Неглинном проезде, переоделся и поехал в первый дом Советов. Здесь, на квартире одного члена ЦК, уже был Николай Андреев. Мы получили снаряд, последние указания и револьверы. Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Националя» мы вышли около 2 часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился как член комиссии тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо; у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны».
Был с нами еще один шофер, матрос из отряда Попова, его привез один из членов ЦК. Этот, кажется, знал, что затевается. Он был вооружен бомбой. В посольстве мы очутились в 2 часа 15 минут. На звонок отворил немец-швейцар. Я плохо и долго объяснялся с ним на ломаном немецком языке и наконец понял, что теперь обедают и надо подождать 15 минут. Мы присели на диванчике.
Через 10 минут из внутренних комнат вышел к нам неизвестный господин. Я предъявил ему мандат и объяснил, что являюсь представителем правительства и прошу довести до сведения графа о моем визите. Он поклонился и ушел. Вскоре, почти сейчас же, вслед за ним вышли 2 молодых господина. Один из
Нас провели через приемную, где отдыхали дипломаты, через зал в гостиную. Предложили сесть. Из обмена вопросами я узнал, что разговариваю только с уполномоченным меня принять тайным советником посольства доктором Рицлером, позже — заместителем Мирбаха и переводчиком. Ссылаясь на текст мандата, я стал настаивать на необходимости непосредственного, личного свидания с графом Мирбахом. После нескольких взаимных разъяснений мне удалось вынудить доктора Рицлера возвратиться к послу и, сообщив ему мои доводы, предложить принять меня.
Доктор Рицлер почти тотчас же вернулся вместе с графом Мирбахом. Сели вокруг стола; Андреев сел у двери, закрыв собой выход из комнаты. После 25 минут, а может, и более продолжительной беседы, в удобное мгновение я достал из портфеля револьвер и, вскочив, выстрелил в упор — последовательно в Мирбаха, Рицлера и переводчика. Они упали. Я прошел в зал.
В это время Мирбах встал и, согнувшись, направился в зал, за мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты, бросил себе и ему под ноги бомбу. Она не взорвалась. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал извлекать револьвер. В комнаты никто не входил, несмотря на то, что когда нас проводили, в соседней комнате находились люди. Я поднял лежавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно. Меня отшвырнуло к окнам, которые были вырваны взрывом. Я увидел, что Андреев бросился в окно. Механически, инстинктивно подчиняясь ему, его действию, я бросился за ним. Когда прыгнул, сломал ногу; Андреев уже был на той стороне ограды, на улице, садился в автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде, как из окна начали стрелять. Меня ранило в ногу, но все-таки я перелез через ограду, бросился на панель и дополз до автомобиля. На улицу никто не выходил. Часовой, стоявший у ворот, вбежал во двор. Мы отъехали, развили полную скорость. Я не знал, куда мы едем. У нас не было заготовленной квартиры, мы были уверены, что умрем. Нашим маршрутом руководил шофер из отряда Попова. Мы были взволнованы и утомлены. У меня мелькнула усталая мысль: надо в комиссию... заявить. Наконец, неожиданно для самих себя очутились в Трехсвятском переулке в штабе отряда Попова. Сделаю короткое, но нужное отступление.
Думали ли мы о побеге? По крайней мере я — нет... нисколько. Я знал, что наше деяние может встретить порицание и враждебность правительства и считал необходимым и важным отдать себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную искренность, честность и жертвенную преданность интересам Революции. Перед нами стояли также вопрошающие массы рабочих и крестьян — мы должны были дать им ответ. Кроме того, наше понимание того, что называется этикой индивидуального террора, не позволяло нам думать о бегстве. Мы даже условились, что если один из нас будет ранен и останется, то другой должен найти в себе волю застрелить его. Но напрашивается лукавый вопрос: а почему мы приказали шоферу не останавливать мотор? На тот случай, если бы нас не приняли и захотели проверить действительность наших полномочий, мы должны были скорей поехать в ЧК, занять телефон и замести следы попытки. Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный, иронический случай.
Я оказался раненным в левую ногу, ниже бедра. К этому прибавились полученные при прыжке из окна надлом лодыжки и разрыв связок. Я не мог двигаться. Из автомобиля в штаб отряда Попова меня перенесли на руках матросы. В штабе я был острижен, выбрит, переодет в солдатское платье и отнесен в лазарет отряда, помещавшийся на противоположной стороне улицы.
С этого момента я был предоставлен самому себе, и все, что происходило 7 июля, мне стало известно только в больнице из газет и гораздо позже, в сентябре,— из разговоров с некоторыми членами ЦК.