История русского романа. Том 2
Шрифт:
Следует признать правильными и плодотворными соображения Г. А. Вялого о том, что одним из ближайших литературных явлений, которое учитывал и от которого отталкивался Толстой, создавая «Анну Каренину», был роман Тургенева «Дым», вышедший в 1867 году. «Дым» и «Анна Каренина», как справедливо утверждает Г. А. Бялый, «должны быть сопоставлены ввиду близкого сходства самого типа их построения. Роман о героине — жертве светской среды, достойной авторского сожаления и участия и в то же время подлежащей суду и осуждению; роман, построенный на разоблачении „света“; роман, в котором любовная тема развивается рядом и в неразрывной связи с темой социально — политической, — именно этот тип романа был разработан как Тургеневым в „Дыме“, так и Толстым в „Анне Карениной“».
Отметив, таким образом, «типовое сходство» обоих романов, Г. А. Бялый столь же справедливо указал, что оно «еще резче выделяет черты идейного различия между ними», в силу чего «роман Толстого представляется как бы полемически заостренным против тургеневского „Дыма“». [373]
Роман Толстого направлен прежде всего против той концепции блага личности, которая развита
Трагедия Ирины Павловны Ратмировой в том, что она не нашла в себе силы порвать с презираемым «светом», ради которого и раньше пренебрегла своей юношеской любовью к Литвинову. Тем самым любовь выступает здесь подлинным и наивысшим благом человеческой жизни, которое и могло бы быть достигнуто героями романа, если бы Ирина, подчинившись призыву чувства, порвала с мужем и уехала с Литвиновым. Анна Каренина делает именно то, что не смогла сделать героиня романа Тургенева, но это не только не приносит ей ожидаемого счастья, а приводит ее к нравственной и физической гибели.
373
Г. А. Бялый. «Дым» в ряду романов Тургенева. «Вестник Ленинградского университета», № 9, 1947, стр. 101.
«Дым» встретил со стороны Толстого резко отрицательную оценку: «В Дыме нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна», — писал Толстой Фету 28 июня 1867 года (61, 172).
Тема «прелюбодеяния» проходит через весь роман Толстого и раскрывается в различных психологических аспектах. Именно в эту тему непосредственно вводит читателя открывающее роман повествование о «несчастье» в семье Облонских. Психологическая сложность и драматизм той же темы выявляются словами Левина, беседующего с Облонским в ресторане. В ответ на жалобы Облонского Левин говорит: «…не верю, чтобы тут была драма. И вот почему. По — моему, любовь… обе любви, которые, помнишь, Платон определяет в своем Пире, обе любви служат пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. И те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят о драме. При такой любви не может быть никакой драмы. „Покорно вас благодарю за удовольствие, мое почтенье“, вот и вся драма. А для платонической любви не может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто, потому что…
«В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о внутренней борьбе, которую он переживал. И он неожиданно прибавил:
«— А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может быть… Но я не знаю, решительно не знаю» (18, 46).
Сомнение Левина, одновременно и осуждающего «неплатоническую» любовь и признающего ее власть над человеком, непосредственно намечает тот идейный аспект, в котором обрисована в романе судьба Анны Карениной. Ссылка Левина на изложенную Платоном в «Пире» концепцию двух видов любви, диаметрально противоположных по своим нравственным устремлениям, непосредственно вводит читателя в основную нравственно — философскую проблему романа, проблему выбора личности между ее «платоническими» (объективно альтруистическими) и «неплатоническими» (объективно эгоистическими) устремлениями.
Задачами художественной конкретизации этой проблемы определяется и своеобразие композиции романа, также не понятой современниками. Отвечая Рачинскому, оставшемуся недовольным «архитектурой» романа и, как и многие другие, считавшему, что две темы его (т. е. тема Анны и тема Левина) «развиваются рядом… ничем не связанные», Толстой писал: «Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой — своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи… Верно, вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью, — то самое, что для меня делало это дело значительным, — эта связь там есть — посмотрите — вы найдете» (62, 377). Из этих слов видно, что обычной поэтике романа, требовавшей единства фабулы, объединявшей в своем сюжетном развитии всех действующих лиц, Толстой противопоставил в «Анне Карениной» иной принцип эстетического единства, который он впоследствии в предисловии к сочинениям Мопассана охарактеризовал как «единство самобытного нравственного отношения автора к предмету» (30, 19). Оно воплощено в «Анне Карениной» в сюжетно не связанных между собой судьбах Анны и Левина, внутренне теснейшим образом соотнесенных друг с другом, как два диаметрально противоположных решения центральной проблемы романа.
Это не значит, что Левин и Анна противопоставлены друг другу как положительный герой отрицательному. Толстой не порицает Анну и не возвеличивает Левина. Рисуя их судьбы, он подвергает самому пристальному анализу и суровому осуждению то общее в их социальной психологии, что во имя собственного же блага преодолевает в себе Левин и против чего восстает, но оказывается бессильным нравственное чувство Анны. Анна противостоит Левину не как преступница праведнику, а как противостоит человек трагической судьбы человеку, нашедшему выход из подстерегавшей его трагедии. Толстой не осуждает Анну, напротив, он часто любуется красотой и цельностью ее натуры, сочувствует ее страданиям и рисует ее гибель не как заслуженное наказание порока, а как трагедию высоко нравственного по природе человека, обманутого господствующими в ее кругу ложными представлениями о смысле и благе жизни и лицемерно отвергнутого теми, кто толкнул ее на гибельный путь. Не наказание порока, а его губительное действие на обманутого им человека — именно эта мысль подчеркивается эпиграфом романа «Мне отмщение, и аз воздам». Его не следует понимать буквально, в библейском значении божественного возмездия. Не следует также думать, что этот эпиграф, отвечая первоначальному замыслу романа, не соответствовал широте идейной проблематики написанного. Эпиграф говорит о том, что никто не вправе судить и осуждать человека, так как самый суровый и нелицеприятный суд заключается в последствиях его собственных поступков, за которые он несет ответственность не только перед людьми, но и перед самим собой. В черновой редакции та же мысль следующим образом выражена от лица Каренина: «Я ничего не сделаю, не могу, да и не хочу наказывать. Мщение у бога… не я главное лицо, а ты». [374] Конкретно эта мысль обращена в романе против тех, кто судит и осуждает Анну, т. е. против лицемерно отвернувшегося от нее дворянского общества. Но та же мысль подчеркивает закономерность трагической судьбы Анны, как необходимого следствия губительных устремлений охватившего ее чувства. Своеобразием совершенно необычной для своего времени трактовки этого чувства, а не той или другой оценкой образа Анны как индивидуального характера или общественного типа, определяется идейная проблематика романа.
374
"Литературное наслество", т. 69, кн. 1, стр. 434.
Отрицательное социальное начало психологии Левина и Анны проявляется в каждом из этих образов в несоизмеримых, казалось бы, плоскостях. У Левина — это увлечение помещичьим хозяйством, у Анны — всепоглощающая любовь к Вронскому и связь с ним. Спрашивается, что может быть общего между страстной женской любовью и прозаическими хозяйственными заботами? Если видеть в любви Анны «светлое» и «правдивое» чувство, то ничего. Если же понимать это чувство так, как оно изображено в романе, то общим оказывается то, что и помещичья деятельность Левина, и любовь Анны одинаково направлены к достижению эгоистических целей. Сколь бы различно ни понимали Анна и Левин свой «личный интерес» и смысл своей жизни, индивидуалистическая ограниченность их помыслов и желаний является исходной точкой и основной проблемой сюжетной линии того и другого. С той же проблемой соотнесены, каждый по — своему, и все остальные лица романа.
Наиболее отчетливо объективное содержание нравственно — психологической проблематики романа проявляется в образе Константина Левина.
Выше уже говорилось о его преемственности от задуманного Толстым еще в 1870 году «характера» образованного человека «из мужиков». От речение образованного мужика от приобретенной и ложной образованности и приобщение образованного помещика к истине патриархального мужицкого сознания — это два различные пути постижения одной в той же нравственной правды. Недаром отречение Левина от его «старой жизни» мыслится им и как отречение «от всех бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования» (18, 291). Но в первом случае нравственное прозрение героя мотивируется его собственным «мужицким» происхождением; во втором — оно получает объективную и потому неизмеримо более глубокую мотивировку в реальных противоречиях жизни, из которых герой ищет выхода. Именно это обстоятельство сообщает образу Левина, при всей его индивидуальной нетипичности, социально — историческую конкретность и критическое содержание. Через сознание Левина преломляется широкий круг важнейших вопросов пореформенной жизни.
Характеризуя русскую пореформенную экономику, Ф. Энгельс в 1875 году писал: «Все сельскохозяйственное производство — наиболее важное в России — приведено в полный беспорядок выкупом 1861 года: крупному землевладению не хватает рабочей силы, крестьянам не хватает земли, они придавлены налогами, обобраны ростовщиками; сельско хозяйственная продукция из года в год сокращается». [375] «Беспорядок» пореформенной экономики и составляет основной предмет размышлений Левина — помещика и находит очень точное отображение в его хозяйственной деятельности, его беседах с другими помещиками. Устами старого помещика, с которым Левин сталкивался у Свияжского, выражена точка зрения наиболее консервативной части пореформенного дворянства, по мнению которой реформа 1861 года лишила землевладельцев власти над «мужиком», а «мужик есть свинья, и любит свинство, и чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет», «отчего и спустился весь уровень хозяйства» (18, 350, 352). В словах Свияжского выражена точка зрения либерального дворянства. От настойчивых вопросов Левина Свияжский отделывается ссылками на низкий уровень «материального и нравственного развития» народа и необходимость «образовать» его на европейский манер (18, 355). Этими скупо, но метко обрисованными взглядами крепостника и либерала очень точно характеризуется отношение разных прослоек пореформенного дворянства к кризису сельского хозяйства. Близость к природе, постоянное общение с народом придают несомненную поэтическую прелесть изображению деревенской жизни и помещичьей деятельности Левина. То и другое в начале романа противостоит с положительным знаком критическому изображению чиновносветского мира Карениных, Вронского, Облонских и др. Однако по ходу действия критическая оценка распространяется и на помещичью жизнь и деятельность Левина, постепенно теряющих для самого героя свой смысл.
375
К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 548.
В отличие от всех других изображенных в романе представителей столичного, московского и провинциального дворянства Левин понимает, что все прежние, веками складывавшиеся материальные условия общественной жизни и дворянского благополучия уже «переворотились» и что на смену им идет что-то новое, непонятное и неодолимое. Левин убежден, что вопрос о том, как «уложатся» новые условия, «есть только один важный вопрос в России» (18, 346).
Историческая емкость этих мыслей получила, как известно, высокую оценку Ленина: «Устами К. Левина в „Анне Карениной“ Л. Толстой чрезвычайно ярко выразил, в чем состоял перевал русской истории за эти полвека… „У нас теперь все это переворотилось и только укладывается“, — трудно себе представить более меткую характеристику периода 1861–1905 годов». [376]
376
В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 29.