История русского романа. Том 2
Шрифт:
В жизни и смерти Андрея Болконского совершенно по — новому, но в прямой преемственности от традиций русского реализма раскрывается трагедия индивидуалистического сознания, унаследованного героем реалистического романа от романтического характера. [359] Это трагедия личности, протестующей против нравственного и социального зла, но несущей это зло в своей индивидуалистической ограниченности и потому бессильной бороться с ним. Наиболее близок к Болконскому в этом отношении Онегин. Но индивидуализм Онегина, а тем самым и его трагедия, равно как и Печорина, — это черта именно героя времени. Индивидуализм Андрея Болконского получает более глубокое общечеловеческое значение в свете философско — исторической концепции свободы и необходимости, подсказанной Толстому пореформенной действительностью и утверждающей примат народного, общего начала над началом личным, частным в исторической и духовной жизни людей. В свете этой концепции индивидуализм и волюнтаризм объективно выражают эгоистическую природу буржуазных отношений, строящихся на личном интересе.
359
Об
О колоссальной и еще недостаточно учтенной важности этой проблемы для общественно — литературной мысли пореформенных лет свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что одновременно с Толстым она со всей остротой была поставлена Достоевским в «Преступлении и наказании». В конечном счете проблема свободы индивидуалистической воли и необходимости нравственного закона оказывается одинаково центральной проблемой и в «Войне и мире», и в «Преступлении и наказании» и, хотя и по-
разному, в обоих случаях решается в пользу необходимости. И характерно, что и там и тут, т. е. как в образе князя Андрея, так и в образе Раскольникова, нравственный волюнтаризм героя соотнесен с наполеоновским началом.
Князь Андрей — это субъективно благородное, высокое, а потому и трагическое проявление волюнтаризма. В более обнаженном, а тем самым и более низменном аспекте объективное зло волюнтаристской психологии обрисовано в образе Долохова. Отнесение Долохова некоторыми исследователями к числу положительных персонажей ничем не оправдано. Доло- хов — человек, ничего не признающий в жизни, кроме себя, лишенный всяких других импульсов поведения, кроме утверждения своей личности, причем любой ценой и прежде всего за счет блага других людей. А как же «нежная любовь» Долохова к старушке — матери и сестре? Ответ на этот вопрос дают слова князя Андрея, безусловно выражающие мысль автора. На вопрос Пьера — «Да как же жить для одного себя?… А сын, а сестра, а отец?» — следует ответ: «Да это все тот же я, это не другие» (10, 111). Непосредственно с этой мыслью соотнесена автохарактеристика Долохова в черновиках к роману: «У меня есть обожаемая мать, есть два — три друга, еще есть одно (подразумевается любовное увлечение, — Ред.)… а остальное я все ненавижу и презираю, и изо всех остальных готов сделать окрошку, для того чтобы избранным было хорошо» (13, 819). С холодной жестокостью Долохов делает «окрошку» из обожающего его Николая Ростова, из чувства мести до нитки обыгрывая его в карты; с еще большей жестокостью Долохов осуществляет то, что только декларирует Пьеру князь Андрей, т. е. уничтожает пленных и высмеивает Денисова за то, что тот не может поступать так же. Жестокость Долохова, наслаждение, которое он находит, играя смертью и жизнью других людей, имеет в своей основе пе- чоринское начало, что прямо подчеркнуто в тексте романа следующими словами: «… самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова» [360] (10, 333–334). Но это начало не только печоринское, но и наполеоновское. В своем высшем аспекте благородного честолюбия оно характеризует и князя Андрея. Долохов участвует почти во всех батальных сценах романа, начиная с Шенграбенского сражения и кончая партизанским налетом на занятую французами усадьбу. Во всех случаях он ведет себя дерзновенно храбро, но нигде не обнаруживает ни малейшего оттенка теплоты патриотического чувства. Война для Долохова такая же жестокая игра, как и картежное шулерство, на котором он построил свое материальное благополучие. Характер Долохова — не вымысел Толстого, а художественное истолкование определенного социально — психологического характера, имеющего свое, и не одно, реальное воплощение в эпоху «Милорадовичей и Пушкиных» в лице Федора Толстого — Американца, Якубовича, отчасти Фигнера. В образе Долохова типизирована общая всем им черты — волюнтаризм в его особом, уже не трагическом, а авантюристическом проявлении. Но это только особый и самый низкий аспект одной из основополагающих черт индивидуалистического героя как такового. Тем самым как Долохов, так и Андрей Болконский — герои в принципе не новые, но по — новому истолкованные в свете общей интерпретации исторического и нравственного подвига народа в войне 1812 года. Именно перед лицом этого подвига и во имя утверждения его величия в романе развенчивается не только холодная, жестокая храбрость Долохова, но и благородное «славолюбие» (до Бородина) князя Андрея. Применительно к Великой Отечественной войне та же мысль с предельным лаконизмом и точностью выражена Твардовским в знаменитых строках «Василия Теркина»:
360
Ср. признания Печорина в «Княжне Мери»: «…первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает» (М. Ю. Лермонтов, Собрание сочинений, т. 4, Изд. АН СССР, М. —Л., 1959, стр. 401).
Принципиально новым литературным героем явился Пьер Безухов. Смятение духа, недовольство собой и окружающими, ощущение зла жизни и стремление к добру — все это Пьер унаследовал от характера того же центрального героя реалистического романа, от которого унаследовал свои положительные и отрицательные качества и князь Андрей. Но если Пьер еще и не свободен от индивидуалистической ограниченности этого героя, то во всяком случае движется по пути ее преодоления. Пьер не находит окончательного выхода из противоречий жизни, не обретает окончательной нравственной истины, но движется к ней, и это движение утверждает в принципе самую возможность преодоления зла и достижения истины, т. е. именно то, что было недоступно индивидуалистическому герою и обусловливало его трагизм. И поскольку Пьер ищет выхода и истины уже не только личных, не только для себя, а универсальных, «для всех», постольку его нравственные искания и коллизии неизмеримо шире по своему конкретному социально — историческому и философскому содержанию, чем искания и коллизии его предшественников.
Самое главное то, что, будучи протестующим героем, Пьер, в отличие от своих предшественников, — герой нравственно здоровый, сохраняющий веру в жизнь и в людей в силу своей способности жить не только своей, но и чужой жизнью, забывать себя для других, когда это нужно, и в этой общей с другими людьми жизни находить собственное благо и личное удовлетворение. Это и заставляет Пьера почувствовать всю никчемность своей умозрительной масонской «работы над собой» при виде истинного, как ему казалось, счастья любви Наташи (которую он сам любит) и князя Андрея и пережить вместе с каждым из них страдания, вызванные внезапным крушением этой любви. Сострадание, понимание, сочувствие, которое находит в самую тяжелую для себя минуту Наташа в Пьере, зарождает чувство любви к нему, а тем самым закладывает основу его будущего семейного счастья. Так, не думая о себе, вопреки собственному благу, а наоборот, во имя блага Андрея и Наташи пытаясь спасти их рухнувшие отношения, Пьер обретает то самое, что уже держал в своих руках, но не сумел удержать князь Андрей, всегда активно искавший собственное счастье, но так и не нашедший его. Здесь нравственная проблематика романа опять непосредственно сливается с его философско- исторической проблематикой. Счастье Пьера и смерть князя Андрея оказываются столь же необходимыми, т. е. не зависящими от волеустремления героев, как не зависит от произвола исторической личности объективный результат ее деяний. Тем самым судьба человека оказывается в конечном счете фатально предопределенной, как и исторические судьбы народов.
С той же концепцией предопределенности, необходимости частных судеб людей соотнесена в какой-то мере и смерть князя Андрея. Она устраняет препятствие, которым явился бы его брак с Наташей на пути к счастью Пьера с той же Наташей и княжны Марьи с Николаем. [361]
Идея предопределенности человеческой судьбы, тесно связанная с исторической концепцией Толстого, не лишена элемента пассивизма.
Но этим ее содержание отнюдь не исчерпывается, и не это в ней главное, поскольку она является своеобразным выражением идеи социальноисторической обусловленности характера и судьбы человека и в то же время не снимает с человека нравственной ответственности за его деяния, сохраняет за ним свободу нравственного выбора, свободу той или другой ориентации в действительности.
361
По церковным законам того времени человек не Мог жениться на сестре мужа собственной сестры.
Проблема отношения личности к «нечестной», «тяжелой», «мутной» действительности, к «путанице жизни» является одной из центральных этических проблем романа и встает по — своему перед каждым из его героев. И каждый реагирует на нее по — своему. Князь Андрей никогда не уклоняется от нравственной ответственности за свои поступки и скорее переоценивает в этом отношении свои реальные возможности, всегда и во всем полагаясь только на свою волю, и терпит на этом пути одно моральное поражение за другим. В противоположность князю Андрею у Пьера нет твердых нравственных принципов, но непосредственное нравственное чувство не позволяет ему мириться с этой «путаницей», грязью, злом собственной и окружающей жизни и заставляет его, хотя часто только умозрительно, искать выхода из них. В случаях же, касающихся не столько его, сколько других, реакция Пьера всегда очень определенна и активна. Таков Пьер по отношению к Анатолю Курагину после его истории с Наташей, а также в дни войны, когда он оказывается на Бородино, а потом решает убить Наполеона.
Иначе обстоит дело с Николаем Ростовым. Это характер, одинаково лишенный и нравственной активности, присущей Андрею Болконскому, и нравственной глубины, характеризующей Пьера. Наделенный «здравым смыслом посредственности» и присущим всем Ростовым душевным здоровьем, а также и экспансивностью, Николай из чувства самосохранения почти всегда уклоняется от бремени нравственной ответственности и трудности свободного нравственного суждения, стремится опереться на общепринятые нормы поведения и суждения и руководствуется ими в своем отношении к «путанице» личной и общественной жизни. А эта «путаница» не минует его, как — и других центральных героев романа. Николай вовлекается в нее карточным проигрышем Долохову, неопределенностью отношений с Соней и материальным неблагополучием семьи, наконец, политическим лицемерием Тильзитского мира, на мгновение поколебавшим его верноподданнический патриотизм. Но и здесь Николай гонит от себя это ужасное для него сомнение и, хватаясь за солдафонский принцип «не нам рассуждать», топит сомнение в вине. Это не лицемерие и не нравственная трусость, а своего рода естественный эгоизм, нежелание нарушить свое душевное спокойствие. Это инстинктивное подчинение своей внутренней свободы внешней необходимости, но не из высоких побуждений, как это имеет место у Кутузова, а по истинкту самосохранения. Потому Николай Ростов во всех случаях жизни остается одинаково славным, честным, но посредственным человеком, рядовым представителем своей среды и времени, берущим от жизни все что можно и закрывающим по возможности глаза на ее темные стороны.
Как и все ведущие герои Толстого, князь Андрей, Пьер Безухов и Николай Ростов — в своей основе герои автобиографические. Каждый олицетворяет какую-то частицу самого Толстого, вернее определенный этап его собственных исканий. В князе Андрее отражен самый ранний период этих исканий, охватывающий годы юности и молодости писателя, вплоть до окончания Крымской войны. В образе Николая Ростова отражена и в то же время осуждена попытка писателя «устроить свой маленький мирок» посреди «страшной и нечестной действительности» в конце 50–х годов.
В сомнениях и исканиях Пьера обобщено все то, что представлялось Толстому наиболее важным и ценным в собственном внутреннем опыте; то, что характеризовало основное направление его собственных исканий и в значительной мере выражало его личные убеждения в период работы над романом. Но вместе с частицей самого Толстого в каждом из этих дрех образов отражен и особый аспект действительности: жизнь как предмет активного, волевого воздействия личности, затем как предмет нравственно — философского созерцания и поприще деятельного добра и, наконец, как источник естественных радостей, в силу своей естественности не подлежащих нравственной оценке, но получающих нравственное осуждение, как только они выдаются за нечто большее. Наиболее ярким примером этого служат «охотничьи» чувства и переживания Николая Ростова в деле под Островной (см. выше).