История русского романа. Том 2
Шрифт:
Казалось бы, брак не состоялся по вине Наташи. Но это не совсем так. Князь Андрей виноват перед Наташей в том, то он покинул ее, несмотря на мольбу остаться, проговоренную «таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться, и который он долго помнил побле этого» (10, 229). Князь Андрей виноват перед Наташей и собой в том, что после постигшей ее катастрофы с Анатолем Кура- гиным не сумел понять и простить ее, к чему призывал его Пьер. И наконец, не виновата Наташа и в том, что рационализм натуры князя Андрея, сказавшийся и в его любви к ней, передался и ее собственным чувствам и не дал ей того полноценного счастья, которое дает человеку нерассуждающая, всеохватывающая любовь. В этом смысле не кто иной, как сам Андрей, невольно толкнул Наташу к Анатолю, пробудив в ней любовное чувство, может быть, более примитивное, но и более естественное, чем он сам питал к ней. История с Анатолем — это, по сути дела, не измена князю Андрею, а раздвоение любовного чувства, борьба между его духовным и физическим (по Толстому— «животным») началом. Сила инстинктивного
Пробужденное и не удовлетворенное князем Андреем чувство томит Наташу во время разлуки с ним. «Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо… Мама, мне его надо. За что я так пропадаю?» (10, 272). В черновом тексте вместо «его» стоит более откровенное «мужа» (25,794). Чувство Наташи к Анатолю — это одновременно и естественное, и страшное своей слепой порабощающей силой чувство физического влечения, физической страсти. Наташа покоряется ему в силу естественной необходи мости, потребности своей человеческой природы, находящейся в расцвете | «полноты жизни и красоты» (10, 322), и приносит ему в жертву счастье духовной любви с князем Андреем. Здесь намечается тема «Анны Карениной», тема призрачности счастья чувственной любви и ее трагедии. И так же как и в «Анне Карениной», хотя и в более мягкой форме, оголенная чувственность выступает здесь как показатель, выражение аморальности эгоистической психологии высшего света, носителем которой наряду с Анатолем является и его сестра Элен. Характерно, что состояние Наташи после встречи с Анатолем совершенно тождественно состоянию Анны, вернувшейся в Петербург после первой встречи с Вронским в Москве. Покоряясь чувственности, Наташа покоряется развращенному влиянию Элен и ее окружения. Но то, что характеризует развращенность этого окружения, в самой Наташе имеет характер естественного чувства, естественной потребности, вылившейся в трагедию только потому, что она не была удовлетворена. В этом отношении Наташа действует «несвободно» и потому не может нести моральной ответственности за свои поступки.
Андрей Болконский был значительно свободнее, значительно менее связан необходимостью в выборе между тем, чтобы оставить Наташу на год или нет, простить или не простить ее после своего возвращения.
Повинуясь чувству оскорбленной гордости, оскорбленного самолюбия, князь Андрей не простил. И это была последняя и роковая ошибка, на которую его толкнула индивидуалистическая ограниченность его характера. Последнее подчеркнуто его разговором с Пьером, когда в ответ на напоминание Пьера о имевшем место «споре в Петербурге» князь Андрей говорит: «Помню… я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу» (10, 369).
Желая наказать Наташу и живя надеждой кровью отомстить Анатолю, князь Андрей наказывает самого себя. Он окончательно и бесповоротно утрачивает веру в людей и жизнь. Ему не остается ничего, кроме смерти, и он находит ее на поле Бородина.
Озлобление против жизни и людей не мешает князю Андрею слиться в своем оскорбленном патриотическом чувстве с народом и найти свою смерть в рядах подлинных и самоотверженных защитников родины, стать прямым и сознательным участником их великого подвига — по первоначальному тексту, «в темных рядах войска искать смерти, исполняя долг и защищая отечество» (14, 87). Но озлобление князя Андрея заслоняет от него нравственное величие, нравственную красоту всенародного подвига, а потому он и не находит в нем того нравственного обновления, которое находит для себя Пьер.
В последней беседе с Пьером в ночь перед Бородиным, так же как и во время беседы в Богучарове, князь Андрей своим озлобленным умом проникает в сущность вещей в какой-то мере глубже, чем Пьер. Но он видит зорче Пьера только на близком расстоянии. Пьер не столько видит, сколько чувствует значительно шире Андрея. И если князь Андрей видит в патриотическом одушевлении армии только законное чувство ненависти к врагу и жажду мести, то Пьер черпает для себя в развертывающихся событиях великую нравственную силу, воспринимает их как «очистительную катастрофу». И она действительно разрубает запутанный узел личной жизни Пьера, приводит его на грань постижения источника всех ее прежних невзгод и ошибок, обнажая ее скованность, порабощенность богатством, светскими, эгоистическими привычками и отношениями. «Быть как они», как солдаты, безропотно умиравшие на батарее Раевского, и, не задумываясь, поделившиеся с ним скудным солдатским «кавардачком», значит для Пьера найти примирение с самим собой путем выхода за узкие пределы обособленной личной жизни, нравственно слиться с общей жизнью народа. Путь к этому открывает Пьеру Платон Каратаев. Смысл этого образа не в проповеди покорности и смирения, а в олицетворении коллективности и в силу того гармоничности народной психологии, в которой категория «я» растворена в категории всего народа, «мира». [357] Слитность с общим рождает в человеке равнодушие к личной, но отнюдь не к общей, народной судьбе. На вопрос Пьера, скучно ли ему в плену, Платон Каратаев, не понимая даже, что именно у него спрашивают, отвечает: «Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть» (12, 46). Слитность с «миром» не примиряет Каратаева со злом и страданием, выпавшими на его долю, а делает его нечувствительным к этим страданиям и лишениям.
357
Подробнее смотри об этом: А. А. Сабуров. «Война и мир» Л. Н. Толстого, стр. 299–303.
Наивысшая внутренняя свобода человека, в том числе и его духовная свобода от власти зла, — это отрешенность от стремления к личному, эгоистическому благу, заслоняющая от людей, как это и происходит с князем Андреем, общее и несомненное благо жизни как таковой. Вот истина, которую открывает Пьеру встреча с Каратаевым, которая делает его нечувствительным ко всем лишениям плена и заставляет почувствовать, «что прежде разрушенный мир теперь с новою красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, двигался [358] в его душе» (12, 48). Но истина, открытая Пьеру Платоном Каратаевым, оказывается далеко не конечной и не абсолютной, поскольку в условиях реальной жизни она, как и абсолютная свобода, недостижима. И носитель этой истины и этой свободы от себя — Каратаев оказывается не нормальным человеком, а юродивым, и не только в глазах исследователей, но и в глазах самого Толстого и Пьера. Рассказывая Наташе и княжне Марье, как многому он научился у Каратаева, Пьер уточняет: «у этого дурачка» (12, 221).
358
Здесь опечатка, по смыслу следует: «воздвигался».
Обретенная под воздействием Каратаева в плену, т. е. в ненормальных условиях, полная духовная свобода, которой Пьер продолжает наслаждаться и потом, отдыхая в полном одиночестве в Орле, рушится, как только Пьер встречает Наташу и через вспыхнувшую снова любовь к ней возвращается к жизни.
Полная, абсолютная внутренняя свобода реально не достижима, так как она означает не только свободу человека от себя, но и от всяких связей и отношений с внешним миром, с другими людьми. Духовно свободный, но тем и юродивый, Каратаев не внушает Пьеру — при всем том, что он дал ему, — ни привязанности, ни любви к себе.
«Проявление свободы человека нарушает все законы мира, — говорится в одном из черновиков к роману. — Чем меньше видимая связь человека с миром, тем полнее представляется свобода, и наоборот» (15, 250). В образах Платона Каратаева и князя Андрея конкретизируются два полярных аспекта этого положения. Истинная духовная свобода Каратаева делает его юродивым; в постоянном, трагическом столкновении князя Андрея с «законами мира», законами необходимости, обнаруживается несостоятельность его индивидуалистической свободы, его волюнтаристских устремлений.
Мечтая всю жизнь о подвиге и славе, князь Андрей умирает, по его представлению, «без славы» (11, 255), получив смертельную рану не в активном сопротивлении врагу, а в состоянии полного и вынужденного бездействия, находясь с полком в резерве под ураганным огнем.
Перед лицом смерти князю Андрею открываются смысл и действительное благо жизни, ее счастье, «находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви!» (11, 383). Только теперь Андрей понял свою вину перед Наташей, «понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье… всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею» (11, 384). Но благо любви в ее абсолютном выражении недоступно человеку так же, как и благо абсолютной свободы. «Всех, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнью» (12, 61). Отсюда процесс умирания князя Андрея изображается как постепенное отрешение его от всех личных земных привязанностей и интересов, а сама смерть — как «пробуждение от сна» его опять же личной, земной жизни и возвращение к «общему и вечному» ее «источнику» (12, 63). Философский смысл этого заключается в противопоставлении трагической обособленности индивидуального человеческого существования всеобщности жизни, единству мироздания.
Здесь уже выражена вся философия «Смерти Ивана Ильича», но не в социальном, а в нравственно — психологическом аспекте, хотя и он имеет свое социальное прикрепление. Аристократическое высокомерие, презрение к людям, стоящим ниже его по своему положению и духовному уровню, составляет одну из отличительных черт характера князя Андрея — социальную, не зависящую от его воли, природу его индивидуализма и волюнтаризма. В конечном счете она и обусловливает трагическую судьбу Андрея Болконского, парализуя его стремление к добру, направляя его непосредственное нравственное чувство, не мирящееся со злом жизни, по ложному руслу разочарования и озлобления против себя и других, против жизни вообще, с которой его примиряет только смерть. Итог трагической судьбы Болконского подводят слова Пьера, сказанные им во время первой встречи с Наташей и княжной Марьей после возвращения из плена. «Да, да», — взволнованно говорит Пьер, «жадно вслушиваясь» в рассказ княжны Марьи о последних днях своего друга: — «так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного: быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, — если они были — происходили не от него. Так он смягчился?» (12, 217).