История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
В 1976 году Борис Можаев издал первую книгу романа «Мужики и бабы» о крестьянах 20-х годов (сентябрь 1972 – июнь 1973), а в 1987 году издал вторую книгу романа о 30-х годах, о колхозах и раскулачивании (ноябрь 1978 – март 1980). В первой книге ещё вроде бы ничто не сулило драматических событий. Ну что такого произошло у Андрея Ивановича Бородина? Угнали кобылу, да не простую, а уникальную, редкой красоты: «Рыжая кобыла, прозванная Весёлкой, была опорой и отрадой Андрея Ивановича. Высокая, подтянутая как струна, за холку схватишь – звенит… Украли гордость его и славу…» (Там же. С. 294—295). И начались поиски кобылы. Андрей Иванович спрашивает про Васю Белоногого, но он уже с 22-го года не промышляет лошадьми. Так один за другим входят в роман действующие лица, со своим характером, со своими устремлениями. Возвышаев, председатель РИКа, блюститель в политике «линии главного направления», «строительства новой социалистической деревни», «ликвидация кулачества как класса».
Возвышаев указывает Кадыкову, председателю артели, что в его артели укрепились «зажиточные элементы» Успенский и Алдонин. Кадыков возражает: Успенский и Алдонин артель создавали. Но для Возвышаева – это не указ: Успенский – сын попа, «человек религиозного культа», предлагает Успенского «рассматривать как скрытый элемент» и освободить его от должности счетовода. Только что был раскритикован Бухарин с его «правым уклоном», вот и все участники начавшегося процесса, в том числе и Кадыков, страдают «правым уклоном», а Успенский и Алдонин организовали артель «с целью личного обогащения и маскировки» (Там же. С. 353).
Так элементарно и примитивно развиваются события в Тиханове, одной из деревень Рязанской губернии. И как правило, процессом крестьянского переустройства командуют вот такие же примитивные и элементарно образованные люди, усвоившие несколько партийных лозунгов и действующие без учёта нравственных правил православного бытия. Таким оказался и Сенечка Зенин, увидевший, как на его глазах возвысился Тяпин: «Превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича» (Там же. С. 573). Сенечка Зенин оказался таким же, как и Возвышаев, он поймал момент выдвижения себя в лидеры хотя бы своего села и полностью потрафил своим угодническим характером («Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да ещё подавшись туловищем к Возвышаеву, как бы подчёркивая всем существом своим, что не беседовать на равных он пришёл сюда, а выслушать дельный совет, в любую минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут» (Там же. С. 575), и, увидев его готовность всё исполнить, Возвышаев продиктовал ему необходимые действия – подготовить список обложенцев для индивидуального налога. И началось… Зенин составляет списки, присутствует на заседаниях райкома партии, вступает в полемику с опытными коммунистами, выявляет свою готовность опережать события. Озимов, Акимов, Мария Обухова возражают против насильственных мер против крестьян, но Возвышаев и Зенин готовы к любым насильственным мерам. Во второй книге романа действие начинается в середине и конце 1929 года, Сталин назвал этот год «годом великого перелома», вопрос о коллективизации уже поставлен на очередь дня, но в райкомах и обкомах неожиданно заговорили о стопроцентной насильственной коллективизации, не считаясь с мнением крестьянства, очень хорошо, что добровольно, но не вступившие – враги советской власти, враги народа. Так и разворачиваются события в селе Тиханове, во всем районе.
С первых страниц второй книги романа Бородины читают газету «Правда», в которой твёрдо говорится о том, что «по теории классовой борьбы – каждая собственность калечит отношения между людьми». Сначала эта мысль кажется «эдакой чертовщиной», но стараниями Возвышаева и Сенечки Зенина стала повесткой дня. Самые мудрые, как Скобликов, уезжают из села, оставляют дом, всё нажитое, а лодырь и бедняк Якуша Ротастенький наблюдает, как бы чего не взяли из того, что подлежит конфискации, как бы ничего не взяли из того, что может перепасть ему, бедняку. Возвышаев разорил церковь, арестовал священника, Сенечка провёл собрание актива, определили списки кулаков, по его словам, Тихановский сельсовет занизил наши возможности по сдаче ржи, вместо тысячи пудов ржи он назвал новую цифру – 5230 пудов. Словом, многое и в этом романе повторяет ход событий конца 1929 года. Доносы в райком партии, разбор этих доносов, наказание полемистов, подлинный разбой против тех, кто якобы срывает сбор налогов и неплатежей. Но в романе Бориса Можаева интересен разговор между учителем Успенским и Наумом Ашихминым, и «черноволосым худым человечком в защитном френче с накладными карманами» (Там же. Т. 4. С. 87), о русском национальном характере. Наум Ашихмин уже сталкивался в школе с Успенским, «не то монархистом, не то эсером, не то портяночным славянофилом». Ашихмин читал лекцию в школе, развивая мысль о том, «что Клюев, Клычков и Есенин поэты не крестьянские, а скуфейные, религиозные пропагандисты. У них нет описаний трудовых крестьян. Одни праздники религиозные, символы веры, поповщина, одним словом. А он стал доказывать, что символы веры – суть духовные черты русского крестьянства» (Там же. С. 90). И эта встреча Ашихмина и Успенского состоялась. Когда Ашихмин шёл на встречу с Успенским, он с ненавистью продирался через эту слякоть и грязь непролазную, «к глубоким оврагам посреди села, ко всему этому тмутаракановскому распорядку жизни». И он вспомнил статью Михаила Кольцова, «в которой он отстегал заштатный мир окостенелого домостроя и дикости». Наум Ашихмин пришёл сюда устанавливать социализм, а это и «осуждение старого быта» и «беспощадное выколачивание хлебных излишков из потаённых нор двуногих сусликов» (Там же. С. 93). Отец его касимовский татарин, купец, держал отары овец и дубильный завод, в начале века принял крещение, в семье заправляла его жена, «завзятая театралка и даже сочинительница пьес, которых никто не печатал и не ставил». «Наум терпеть не мог этих патриотов… Тезка его и двоюродный брат по материнской линии Наум Кандыба, анархист и боевик, сгинувший потом где-то в Америке, любил говорить: «Кто надёжный патриёт? – Совершенный идиёт». После неудачных попыток прорваться на верх партийной лестницы Наум Ашихмин наконец попал в агитпроп, действовал «решительно и беспощадно» и взял себе псевдоним – Неистовый. В разговоре с Успенским он озвучил главную проблему в крестьянском обществе – пришла «сплошная коллективизация», а «коллективизация есть борьба со всем старым укладом жизни… Подошло время тряхнуть как следует посконную Русь». И Ашихмин процитировал статью Михаила Кольцова, опубликованную в газете «Правда»: «Пусть пропадёт косопузая Рязань, за ней толстопятая Пенза, и Балашов, и Орёл, и Тамбов, и Новохопёрск, все эти старые помещичьи, мещанские крепости! Или все они переродятся в новые города с новой психологией и новыми людьми, в боевые ставки переустройства деревни…» Спор продолжался вяло, это «отдаёт старым головотяпством», пока Ашихмин не заговорил о разрушении уклада жизни. Успенский возразил и Ашихмину, и Михаилу Кольцову: «– Уклад жизни, быт и особенно традиции формируют национальный характер… А национальный характер есть главная сила или, если хотите, центр тяжести нации. Без национального характера любая нация потеряет остойчивость и распадётся как единое целое.
– Ах, вот как! – подхватил Ашихмин, весь оживляясь. – Вот вы и попались! Национальный характер – фикция, вымысел. Его выдумала буржуазия, чтобы одурачивать пролетариат. Удобнее эксплуатировать в эдаком трогательном единстве национальных интересов. Ах, мы русские! Мы одним миром мазаны. У нас одна задача, одна цель, одно отечество. Вы любите своё отечество, свой уклад, свою историю, свой язык, свои города и веси, а мы вас будем потихоньку околпачивать, заставлять вас работать не столько на себя, сколько на нас, блюстителей этого уклада, да языка, да любви к отечеству. А? Что?.. У пролетариата нет отечества! Его отечество – всемирная революция… Вот почему надо разрушать эти затхлые миры и выходить на простор интернационального общения…» (Там же. С. 99—100). Спор ещё долго продолжался, обе стороны обозначили свои позиции, Успенский, как «красный командир», разоблачил Ашихмина в том, что якобы и он воевал в годы Гражданской войны, и с горечью заявил, что он не может равнодушно молчать и смотреть, «как лютуют эти самозванцы, выбрасывают на мороз ни в чём не повинных людей» (Там же. С. 111).
Так и развиваются в романе события: самозванцы Ашихмин, Возвышаев, Зенин лютуют, а крестьяне мучительно страдают от непозволительного давления. «Обыкновенная обдираловка», «разбой», «пинками загонять станут» в колхозы – так пытались приостановить атаку местных коммунистов против мужиков и баб, протестовавших против дополнительного обложения их хозяйств. Озимов в разговоре с Поспеловым вспоминает конференцию, на которой делал доклад Каминский, а Штродах на семинаре заявил: «Лучше, говорит, перегните палку в этой коллективизации. Если и пострадаете, то за дело революции» (Там же. С. 199). Потом Штродах предложил распахать луга и засеять репой. «Нашёл целину на лугах. Зараза…» – решительно оценил деятельность Штродаха Озимов. К тому же Штродах опубликовал статью в газете «Рабочий путь», полную демагогических призывов. Но лучше всех оценили деятельность Штродаха школьники, собравшиеся в гимнастическом зале по поводу объявления о сплошной коллективизации: «На чёрной школьной доске, поставленной посреди сцены, были наколоты большие листы ватмана с нарисованными на них корнеплодами, диаграммой наглядного роста благосостояния будущего колхоза и портретом самого начальника окружного штаба по сплошной коллективизации Штродаха, перенесённого в увеличенном масштабе и живой доподлинности прямо с газетной страницы. Все корнеплоды: и репа, и свёкла, и турнепс – были выкрашены в красный цвет и выставлены под общим заголовком: «Вот они, главные кудесники колхозных полей» (Там же. С. 218—219). Оформляя рисунки, Федька Маклак на всех корнеплодах сделал пометки, которые сразу превратили корнеплоды в комические рисунки, похожие на Штродаха: «Все они были в кепочках, в косовортках и одинаково, прищуркой, смотрели на мир божий. Потом Маклак дорисовал им длинные бороды, а самому Штродаху всунул трубку в зубы и надписал над ним: «кудесник-заправила» (Там же. С. 220). Вся изба-читальня при виде этих плакатов «сотряслась от громового хохота». «Это кулацкая провокация! Мы расследуем это дело…» (Там же. С. 226) – со слезами на глазах произнёс приговор один из устроителей этого собрания Бабосов.
В романе есть всё, что даёт представление о многогранной человеческой жизни: любовь и ссоры, раздумья и полемика, охота и рыбная ловля, работа и безделье, но многое из этого окрашено решениями и постановлениями райкома партии и райисполкома, то и дело в мирную жизнь мужиков и баб врываются то Зенин, то Ашихмин, то Возвышаев, то Штродах и за любое высказывание крестьянина готовы тут же посадить в кутузку для того, чтобы подумал, как поступить – платить двойные налоги или отказаться, вступать в колхоз или повременить. Любое высказывание о добровольности тут же рассматривается как поддержка кулака, которого велено истребить. Ещё февраль 1930 года, коллективизация только началась, а из домов уже выгнаны то двенадцать семей, то двадцать четыре, подлинный разбой уже начался, отбирают коров, лошадей. То, что было заработано тяжким трудом, было объявлено колхозной собственностью, а забирали «чужие» и лодыри типа Якуши Ротастенького. Так было по всему району. И то, что должно было произойти, – произошло: мужики и бабы восстали против непосильных поборов. «Ударная кампания по раскулачиванию в Тихановском районе благополучно завершилась за две недели, – подвёл итоги Б. Можаев. – Всех, кого надо изолировать, – изолировали, кого выслать за пределы округа, – выслали, кого переселить в пустующие теперь уже государственные, а не кулацкие дома, – переселили, которые дома занять под конторы – заняли» (Там же. С. 365). Кадыков, узнав о восстании, ехал на место разбираться в причинах этого восстания. И встретил старика («Здоровый старик – мерина сшибет с дороги»), который рассказал ему, что «веретьевские кормушки поломали. Таперика мы бегим ломать сатанинскую затею». «Да, вот такому деду попадёшься в руки – так натерпишься муки, – подумал Кадыков, провожая глазами этого былинного Микулу Селяниновича, сменившего деревянную сошку на боевой топор. – Кажись, довели мы русского мужика до смоляного кипения. Кабы красного петуха не пустили. Все сёла пожгут…» (Там же. С. 405). Во главе бунта – подрядчик Звонцов и Рагулин. Кадыков приехал на митинг, на котором снова выступал Ашихмин, призывая разрушить старый порядок, уклад жизни. Но мужики не поддержали его. В селе Веретье Звонцов при поддержке мужиков и баб предложил избрать сельский совет по закону 1926 года, потом этот совет был переизбран и в него вошли совсем чужие люди. Ашихмин предложил составить список, мол, потом мы его обсудим и утвердим ваши кандидатуры. Нет, сказал Звонцов, на собрании членов совета изберут крестьяне. Но мирная беседа неожиданно прекратилась, ударили в набат, все побежали, Ашихмин застрелил выросшего на его пути «здоровенного детину». Началась рукопашная схватка. «В Красухине старухи связали Зенина по рукам и ногам, сняли с него портки и выпороли, – рассказал Герасимов Успенскому и Марии. – Он теперь в нашей больнице лежит на животе, стонет и матерится» (Там же. С. 428). Не мотивирована смерть Успенского от руки красноармейца, направившего свой наган на Федьку Маклака. Всё гораздо сложнее и глубже, но и то, что рассказано, поражает своей остротой и правдивостью. События закончились как раз перед тем, как вышла статья Сталина «Головокружение от успехов». По приговору суда Возвышаев получил пять лет исправи тельно-трудовых работ, Чубуков – три года. И на глазах читателей отправились в лагеря те, кто участвовал в бунте против насильственных методов коммунистов. Б. Можаев предполагал продолжить эту историю, рассказать о братьях Бородиных, но житейская судьба автора не позволила это сделать.
Острые и злободневные дела современности увлекли беспокойное сердце писателя. Начались активные действия давления на Солженицына. Б. Можаев резко выступил против преследований А.И. Солженицына и высылки его за границу. Приветствовал его возвращение в Россию. Но главное – это споры о земле.
В 1976 году Борис Можаев написал очерк «По дороге в Мещёру» – о своих родных местах, о селе Пителине, где он родился и вырос, о том, что происходит сейчас и в этом селе, и в округе. Можаев встречается со многими колхозниками, председателями, городскими чиновниками, партийными деятелями и разговаривает о современном положении села, о кормах, о мелиорации, о промыслах, обо всём, чем славилась Рязанская земля, о земельных делах в Литве и о сравнении с Рязанью. Многое изменилось на рязанской земле, но по-прежнему в колхозы шлют указания из райкома партии, что сдерживает инициативу местных руководителей. «Когда-то на этом месте стоял заезжий двор с трактиром; старики рассказывали, что будто хозяин держал патент на распитие русской горькой. И вывеска была по такому случаю: «Пить велено». Оттого и название ближнего села – Пителино. «Сельцо Пителино на черноземах» сказано в древней грамоте»… А родного дома давно уж нету» (Там же. С. 500).
В 1987 году, когда развернулась политика перестройки М. Горбачёва, Борис Можаев написал острую статью «Не взирать!». А суть её сводилась к тому, что на съездах КПСС, на пленумах ЦК КПСС принимались очень хорошие постановления об инициативе и самостоятельности руководящих работников в сельском хозяйстве и в индустрии, но потом проходило какое-то время, появлялись инструкции обкомов и райкомов, в которых чётко и ясно говорилось о том, что эти руководители должны следовать посылаемым инструкциям, что решительно снижало роль постановлений и решений ЦК КПСС.
Автор приводит множество примеров, но один из них приведу здесь. Один из выступавших на июньском совещании в ЦК КПСС прямо заявил: «Я считаю, что как только вышло постановление ЦК и правительства, то не надо дожидаться никаких инструкций, а надо действовать». И Б. Можаев с этим полностью согласен. Но практика меняет дело: «Так и выходит порой, что между законом и его исполнителями стновится нечто вроде бы невидимое, но реально существующее. Имя этому нечто – бюрократизм» (Там же. С. 501). Архангельский мужик создал свой кооператив, вырастил хороший урожай, продаёт килограмм мяса по 74 копеек за кило, а колхозы и совхозы по 4 с лишним рубля. И чиновники закричали, что архангельский мужик их «ограбил». И так происходило повсюду, а «перестройка» самостоятельности не добавила.