История странной любви
Шрифт:
– Так там надо было, в селе твоем, документы оформлять.
– Ну, конечно. Там бы их и оставили в местном детдоме. Много бы я туда наездилась на выходные? Помогите, баба Тоня. В цирке ведь у народа столько знакомых, поспрашивайте.
Знакомые нашлись и в суде, и в опекунском совете. А у одного из акробатов родная тетка оказалась заведующей интернатом. Через несколько недель близнецы оказались пристроенными.
Вика вздохнула с облегчением и, конечно, и думать забыла о том, чтобы найти-таки адрес или телефон повара. Теперь у нее были другие заботы. Мечтала о дневном, но пришлось перевестись на вечерний. Одна она как-то протянула бы на стипендию, довольствуясь кефиром и булкой, но малышню хотелось баловать и как-то скрашивать их существование в интернате. Вика вернулась в костюмерную цирка, а оттуда уже через несколько месяцев перебралась в секретариат, когда начальству доложили о ее способностях к иностранным языкам.
В выходные она водила малышей в кино, в тот же цирк, в театры и парки. Все до копейки тратила на них, так и существуя на кефире и хлебе. Орешки – малышне, фрукты – туда же, карамельки – тем более, а шоколадки – и подавно! Ванька проглатывал все без остатка и спрашивал с горящими глазами:
– А еще есть?
А Танюшка ела медленно и всегда оставляла кусочек, засовывала его в ладошку протестующей Вике и шептала в ухо, чтобы не услышал брат:
– Тебе.
Вика возвращалась в общежитие – благо оттуда не выгнали, хоть она и перевелась на вечерний – и уже лежа в кровати, тихонько, чтобы не услышали соседки и не пришлось бы делиться той крохой, что у нее была, ела этот маленький кусочек счастья. Тогда эти мгновения доставляли ей какое-то невероятное тайное наслаждение…
Было так отрадно, так неожиданно приятно хотя бы иногда, хотя бы под покровом ночи, хотя бы под собственным одеялом ни с кем ничем не поделиться.
Куда все ушло?
Теперь Вика отчаянно хотела разделить свое пиршество с любой живой душой, но в квартире было пусто. Она сидела над коробкой с пирожными и ждала дочь.
– Ну, когда же ты придешь, Лялечка? – вслух произнесла Вика, и ей в ответ зазвонил телефон.
– Мам! – закричала трубка довольным Лялькиным голосом. – Можно, я у Сережи с Машей сегодня останусь? Они не возражают, даже просят. И потом – они меня все равно завтра на выставку зовут. Так вместе от них и поедем.
– А школа?
– Мам, ну не будь занудой!
– Ладно, не буду.
– Мамуля, ты прелесть! – взвизгнула Лялька и, громко чмокнув трубку, отсоединилась.
Вика медленно сложила все пирожные обратно в коробку, в прихожей вставила ноги в туфли и вышла из дома. Она направлялась к помойке, чтобы вместе с этой злосчастной коробкой выкинуть из головы свои дурацкие – одновременно и горькие, и такие сладкие – воспоминания. Воспоминания, в которых она была доброй, неиспорченной и даже очень счастливой молодой девушкой. Она поставила коробку около мусорного бака и, взглянув на нее с сожалением, сказала:
– А вы почти такие же вкусные, как у Борьки.
8
Матвей Куницын никак не мог заснуть, хотя сегодняшнее его убежище вполне позволяло это сделать. Во-первых, у дома были стены, во-вторых, в стенах этих обнаружился оставленный кем-то вполне добротный матрас и почти целая половина теплого одеяла, которое, если закутаться поверх куртки, грело очень даже хорошо без всякого костра. С костром оно, конечно, было бы лучше, но в помещении Матвей теперь разводить огонь остерегался. Два года назад они с Сашкой набрели на такое же строение (то ли недоснесенное, то ли недостроенное), огонь развели. Не могли не развести – у них тогда было отличное настроение: в котомке лежала селедка, пара банок с тушенкой, батон хлеба, кефир и, конечно, она, родимая! Заработали перед Новым годом на разгрузке в супермаркете, когда везде запара и лишние руки на подработку берут и без медкнижки, и без регистрации. Поработал пару часов – и отвалил. А отвалил не просто так, а с припасами, да еще и с тысчонкой в кармане, так что не только на сегодня хватит, но и надолго вперед, если не шиковать. В общем, посидели они тогда славно. Повспоминали, поплакали. Приняли, конечно, нормально. Всю бутылку уговорили, да и заснули. От сытости и тепла развезло влегкую…
Очнулся Матвей в инфекционной больнице, где узнал, что товарищ его угорел в пожаре, а его, Матвея, пожарные, к счастью, вытащили живого и доставили прямо сюда. А куда его еще везти без документов и в лохмотьях, если не к инфекционистам? Матвей, конечно, поспорил бы с тем, что вытащили его, «к счастью». Он даже завидовал Сашку. Повезло. Отмучился. Да и не мучился вовсе – заснул и не проснулся. Честно говоря, если бы не страх перед болью, Матвей уже давно завязал бы со своей никчемной жизнью, но единственный известный ему относительно безболезненный способ самоубийства был прием изрядной дозы снотворного. Вроде бы все, как с Сашком – уснул и не проснулся, но риск все же был: рассчитаешь дозу неправильно, и привет – останешься безмозглым овощем. А если ум не пострадает, то проверять это будут в психушках столько времени, что сам не заметишь, как все-таки слетишь с катушек. Это тем самоубийцам, у которых любящие родственнички имеются, подобная судьба не грозит. Эти, обвиняющие себя во всем случившемся, и побегут куда надо, и сунут кому следует. В общем, уберегут своего самоубийцу от диагноза и лечения. А у Матвея с любящими родственниками напряженка. У него с любыми как-то не очень. То есть где-то, наверное, имеются какие-то дальние, о которых он только и помнит, что они должны быть, а есть ли на самом деле или и нет уже – точно не знает. Друзья? Ну, здесь, как у классика: «Иных уж нет, а те далече». Одних растерял, с другими поругался, с третьими жизнь развела.
Еще были дети. В этом никаких сомнений не было. Это у Матвея все катилось по наклонной, а у них наоборот – по восходящей. Сначала в школе отучились, потом в институтах. Про школу-то он точно знал – приходил к калитке, стоял в отдалении, наблюдал, как они со стайкой таких же, чем-то озабоченных, но, по сути, безмятежных подростков идут к дому. Он провожал, отмечал, как взрослеет сын и хорошеет дочь. Однажды осенью дочь осталась одна. Матвей произвел нехитрые расчеты и осознал, что сына в этом дворе ему уже не встретить. Он переместился в другой, бывший когда-то родным, увидел, что юноша каждый день выходит из дома с рюкзаком. Конечно, он не выдержал, полюбопытствовал, проводил. Буквы МАРХИ на учебном заведении его удивили. Он и не догадывался о таких талантах ребенка. А как догадаться? Сам Матвей не умел ни чертить, ни рисовать, да и с воображением было туговато. А из семьи его в первый раз турнули, когда сынок если и рисовал что-то, так только на обоях в коридоре.
Через несколько лет он рискнул настолько приблизиться к стайке девчонок, выпорхнувших из школьных дверей, что услышал, как его Ксюша сказала подружкам, что хочет поступать «либо в медицинский, либо в школу-студию МХАТ». Ну, вот это как раз ему было неудивительно. По женской линии в этой семейке, видимо, актерство четко передается по наследству. Конечно, Ксения первой решила оформить призвание профессионально, но бабку с матерью ей еще наверняка догонять долго. И неизвестно, удастся ли перегнать. Хорошо бы, только на сцене. И вообще, может, она свои таланты только там и будет использовать. Может, останется человеком, в отличие от своих воспитательниц. Хотя надежды, конечно, пустые. Яблочко, как говорится, от яблони…
Помнится, пару лет назад Матвей все-таки рискнул, подошел к дочке. К сыну-то даже и не пытался – догадывался, что тому личность отца расписали так, что тот не то что разговаривать, смотреть в его сторону не станет. А если и посмотрит, то, скорее всего, лишь для того, чтобы двинуть как следует. Зря, что ли, пару раз в неделю он выходит из дома с привязанными к рюкзаку боксерскими перчатками? В общем, с сыном вступать в беседу Матвей не решился, а вот дочку окликнул. Выражение ее глаз запомнил навсегда: испуг (чужой, грязный дядька зовет по имени, приближается и хочет, кажется, схватить своими немытыми ручищами), нотки понимания, узнавание и немедленная, всепоглощающая брезгливость. Она поднесла руки ко рту так, как делает человек, еле сдерживающий рвоту, и бросилась прочь с такой скоростью, словно отец мог причинить ей самое ужасное из всех возможных зол. Новых попыток Матвей не делал. Зачем? Все правильно. В некоторой степени он заслужил то, что получил. Раньше надо было действовать, раньше стараться. А он все пытался что-то кому-то доказывать. Сначала обиженного из себя строил. Не думал как-то, что обиды обидами, а дети – детьми. Когда понял – решил, что обязательно сделает так, что они станут им гордиться. А когда не вышло, подступил стыд. Такой сильный, такой безы– сходный, такой постоянный! В сто раз горше и болезненнее, чем минутная брезгливость дочери…
В общем, встречи, объяснения, разговоры Матвей отложил или надолго, или навсегда. Довольствовался своими подглядками и радовался за детей. Сын окончил институт, устроился в какую-то, видимо приличную, контору, потому как хоть на автомобиль пока не заработал, но рыночный рюкзак и дешевые шмотки сменил на фирменные. А на машине какое-то время ездила бывшая жена. Сначала ее полгода возил не совсем юный, но хорошо сохранившийся мужчина, потом он же в день ее рождения стоял у подъезда рядом с перевязанной красным бантом «Ауди». А еще через полгода исчезли и мужчина, и «Ауди». Куда? Матвей проследить не успел. Но не все ли равно куда. С Татьяной попробуй уживись.