История странной любви
Шрифт:
Риск оказался неоправданным.
Вика вспыхнула, вскочила из-за стола, перевернув на пол миску с салатом, и, хлестнув Матвея кратким: «Это не твое дело!» – скрылась в ванной. За те двадцать минут, что она рыдала у открытого крана (у Матвея не было сомнений в том, что она занималась именно этим), он успел убрать на кухне, переодеться в свои старые лохмотья и даже повернуть замок входной двери. Он почти закрыл ее, когда услышал за спиной:
– Ты куда?
– Домой.
Он буркнул неохотно, сквозь зубы. Но она не побоялась обидеть, уточнила:
– Разве у тебя есть дом?
Дома у Матвея не было, и он сказал правду:
– Был когда-то.
– Расскажешь? – Женщина смотрела на Матвея красными, заплаканными глазами. Она не просила, но голос звучал так глухо и так невыразительно, что только самый бесчувственный и равнодушный человек не смог бы разглядеть в нем старательно спрятанную надежду.
Вика пропускала Матвея вперед. Что ж, иногда правильнее пренебречь джентльменскими манерами. Бутылка снова перекочевала из морозилки на стол, и после нескольких рюмок и пары картошек Вика узнала историю своего гостя.
Матвей Куницын был вполне заурядным молодым человеком. Не без способностей в некоторых областях, но особые таланты у него отсутствовали. Учился он в автодорожном институте, в свободное от учебы время тусовался с друзьями и строил планы на светлое будущее. Оно и обещало быть таковым: семья у Матвея была крепкой и дружной. Папа работал хирургом и заведовал кафедрой в медицинском, мама, в прошлом врач-педиатр, заведовала домом. Умелые руки отца приносили в семью стабильный доход. Родители обеспечивали Матвея всем необходимым, не настаивали на том, чтобы он шел работать до получения диплома, и никогда не признавались ему, что жалеют о его профессиональном выборе. Наверное, в душе они сокрушались, что династия врачей, начатая еще прапрадедом Матвея, прервалась, но твердая тройка по химии служила прямым доказательством того, что с медициной у их сына отношения не сложатся. Впоследствии Матвей не раз гадал: почему родители не предлагали ему отправиться на психологический, где химия не требовалась, или, например, не отправили на курсы массажистов или мануальщиков. Он бы мог справиться с такой работой. Но Александр Евгеньевич и Марина Петровна всегда придерживались принципа полной свободы в воспитании ребенка. Сказало чадо: «Хочу в автодорожный», пусть даже вяло и без какого-либо энтузиазма, – пусть пробует.
Попробовал – получилось. Матвей поступил легко, учился одной левой и тратил много времени на жаркие обсуждения с однокурсниками каких-то несбыточных проектов мостов, магистралей и эстакад. Поводов для недовольства собой, по большому счету, родителям он не давал. Он не курил, выпивал, конечно, с друзьями иногда дешевого портвейна, но без фанатизма, с дурными компаниями не связывался, девушек в дом не водил. Последнее, кстати, все же вызывало некоторое беспокойство у Александра Евгеньевича, который любил намекнуть жене: «Вот я в его годы!..» Но Марина Петровна, напуская на себя обиженно-ревнивый вид, всегда говорила:
– Каждому овощу – свое время, и этот поспеет. А про твои похождения я и слышать не желаю.
– И все-таки, – любил поспорить муж, – это ненормально, когда почти двадцатилетний парень проводит все время с мальчишками и строит мостики из спичек, а не крутит романы. Честное слово, если бы не ты, я бы давно отвел его в публичный дом.
И снова жена успокаивала:
– Не переживай! У него в тумбочке целая куча неприличных журналов, в которых фигурируют только девочки. Никуда не денется – влюбится и женится.
Если бы Марина Петровна только знала, на кого в конце концов падет выбор сына, она бы сразу согласилась на публичный дом!
Девушка, в которую Матвей безоглядно влюбился на пятом курсе, оказалась совершенно беспринципной нахальной стервой, сущность которой старшие Куницыны разглядели сразу же. Но все те же природная интеллигентность и принципы свободного воспитания не позволили им встать грудью на защиту сыновнего паспорта от печати о браке с возлюбленной. Конечно, они намекали и пытались влиять, но настолько мягко и неусердно, что совершенно зомбированный Матвей даже не понял, что родители далеко не в восторге от его выбора.
Сам же он пребывал в полнейшей эйфории перед бурей свалившихся на него чувств. Создание, эту бурю вызвавшее, было премиленьким. Во-первых, изобилием женского пола автодорожный институт не мог похвастаться – так же, как любой филологический факультет не мог похвастаться изобилием мужского. Девчонок училось по две-три на потоке, и к концу третьего курса все они оказались замужем, так что даже пофлиртовать было не с кем. Во-вторых, сработал всем известный механизм стадного чувства. В Танечку Баранову, которая перевелась к ним из Рязанского строительного института, влюбился весь поток. Так бывает часто. Все новое априори кажется интересным. Матвей, подхваченный всеобщим мощным течением, тоже не устоял – и поплыл, и понесся, и в конце концов утонул…
Каждый день он просыпался совершенно счастливым, недоумевая, как же так вышло, что Танюша – с ее дивными васильковыми глазами, с ее улыбкой, с ее белокурыми локонами и ногами антилопы, выбрала его – такого заурядного и непримечательного. До него, конечно, доходили слухи, что, прежде чем сделать свой выбор, Танечка крутила романы с несколькими парнями с соседнего потока. Но ее дрожащее тело, потупленные глаза и робкие слова: «Ты у меня первый» – развеяли все сомнения. Танюша из просто любимой девушки превратилась в богиню!
Матвей бы очень удивился, услышь он тогда, что многие давно в Барановой разочаровались. Глаза, казавшиеся ему бездонными, другие считали злыми, улыбку ее называли хитренькой, а локоны – пергидрольными. Довольно быстро с пьедестала всеобщего обожания Таня Баранова опустилась на самую низшую ступеньку той лестницы, куда обычно ставят пустышек, озабоченных лишь материальными ценностями, а не широтой человеческой души.
Но ничего этого Матвей не замечал. Он был счастлив, что кольцо воздыхателей вокруг любимой ослабело и он мог, ни о чем не волнуясь и не переживая, владеть ею безраздельно.
Через полгода после начала романа, аккурат перед получением диплома, молодые люди поженились. А еще через полгода в трехкомнатную, но малогабаритную трешку Куницыных перебралась новая рязанская родственница. Сначала тещу Матвея просто устроили в хорошую столичную клинику, причем диагноз был непонятен даже Александру Евгеньевичу. Но Танечка пела Матвею песни о своих безграничных переживаниях за здоровье любимой мамочки, которая никак не могла оправиться от депрессии после ухода папаши-козла. Это через много лет Матвей начнет догадываться, что Танин папа, скорее всего, не ушел, а просто сбежал, вырвался от жены и дочери, и ни один нормальный человек не должен его винить в этом поступке. А тогда он переживал вместе с Танечкой. Ее любимая мамочка провела три недели на полном довольствии в отдельной палате клиники нервных болезней, а потом отправилась в шикарный санаторий в сосновом бору на берегу Волги, куда ее, естественно, устроил Александр Евгень– евич. Путевку оплатил тоже он, не услышав от Марины Петровны ни слова упрека в том, что за всю жизнь он и пальцем о палец не ударил, чтобы достать подобную путевку для нее. Только глаза жены погрустнели, и ее гортанный смех стал звучать в доме гораздо реже. А гитара, на которой она так любила играть по вечерам без всякого повода, навсегда повисла на стенном гвозде…