История странной любви
Шрифт:
Да и были ли у нее вообще родители или какие-то другие родственники? Ничего. Ни одной карточки, ни одного снимка, ни какого-либо намека на их существование.
Детдомовка? Возможно. Но даже детдомовцам наверняка делают выпускные альбомы.
А уж из институтской жизни у любого человека всегда хранится хотя бы несколько карточек – с очередного сабантуя, вечеринки или капустника. Нет, Вика, должно быть, намеренно избавилась от фотографий того времени.
Интересно, это помогло ей избавиться от воспоминаний? Скорее всего, не окончательно. Иначе как объяснить, что в одном из альбомов Матвей все-таки обнаружил старую черно-белую фотографию, на которой прижимались друг к другу двое малышей лет пяти-шести. Аккуратная, четкая, но пока еще не слишком стремительная подпись гласила: «Танька и Ванька».
Свидетельств тому, кем приходятся эти двое хозяйке квартиры и занимают ли какое-то место в ее жизни, Матвей не нашел. Зато обнаружил, что снимок этот частенько рассматривают: уж слишком он был затертый, замусоленный и несколько помятый, как выглядит обычно высохшая после намокания бумага. «Над этой фотографией плакали», – Матвей в задумчивости отложил снимок, да так и оставил его неубранным.
Оставил, конечно, специально. Любопытствующий экспериментатор.
Но Вика оказалась крепким орешком.
Карточка одиноко лежала на столе в гостиной и ждала прихода хозяйки. Там же, возле стола на диване, сидел Матвей, по-прежнему увлеченно читающий о приключениях Шерлока Холмса. Она увидела их (Матвея и фотографию) одновременно, и тень, пробежавшая по ее лицу, едва не ускользнула от внимания Матвея.
Вика справилась с собой мгновенно. Она взяла снимок и, не произнеся ни слова, вложила его в первый попавшийся альбом. Матвею показалось, что рука ее при этом слегка дрогнула, но он не мог утверждать наверняка. Во всяком случае, лицо повернувшейся к нему женщины выглядело совершенно безмятежным. Она спросила будничным, совершенно спокойным тоном, ничем не выразив ни смущения, ни беспокойства или хотя бы недовольства тем, что он совал нос в ее личные вещи:
– Как прошел день?
– Уже и вечер заканчивается.
Матвей встал с дивана и выразительно посмотрел на настенные часы с маятником и гирями, отстукивающими минуты. Стрелки показывали двенадцатый час ночи.
– Поздновато возвращаетесь. Я вот тут покушать сообразил, – сделал он приглашающий жест в сторону кухни.
Там, на столе, стоял овощной салат и почищенная селедка. В кастрюле на плите давно остыла картошка, в духовке та же участь постигла курицу.
– Сейчас я все подогрею. – Матвей по-хозяйски зажег плиту.
– Давай обойдемся без «Москва слезам не верит». Ты не Гоша, а я – не несчастная баба.
– Нет? – Он пристально посмотрел на Вику.
Она выдержала взгляд.
– Нет.
– Хорошо, как скажешь. – Переход на «ты» прошел быстро и безболезненно. – Есть не будешь?
– Лучше выпьем. – Вика открыла морозилку и достала бутылку водки. – И поговорим.
– А не боишься? – Матвей с интересом рассматривал женщину. Привела в дом незнакомого мужика – в общем-то ясное дело, что бомжа. Можно сказать, поселила у себя, доверила квартиру (немаленькую и небедную). Еще и выпивать с ним собралась. То ли дура, то ли терять нечего, то ли и то, и другое.
Вика громыхнула бутылкой, поставила на стол две хрустальные рюмки, наполнила до краев.
– А я пуганая. – Она одним махом осушила стопку, плюхнулась на стул, уронила голову на руки и расплакалась.
– Э-э-э… – Матвей ткнул хозяйку в плечо. – Ты чего, а? Я обидеть не хотел, ты извини…
Рыдания становились только громче, сквозь всхли– пывания Матвей смог разобрать только:
– Да при чем тут ты вообще!
Он решился погладить женщину по голове. И поймал себя на мысли о том, как давно этого не делал. Как давно его пальцы не прикасались к шелку ухоженных женских волос. Она не дернула головой и не сбросила его руку, но плакать не перестала. Матвей начал уговаривать ее, как маленькую:
– Конечно, я здесь ни при чем. Это все он, да? Все из-за него, правда? Я понимаю, милая, понимаю, хорошая. Он гад, а ты ни в чем не виновата, правильно? Ты поплачь, поплачь, легче станет. Может, он и одумается, и поймет, и вернется этот твой Сережа…
Плач оборвался. Вика подняла голову и посмотрела на Матвея красными, но полными не слез, а недоумения глазами:
– Кто?
– Сережа. Его ведь Сергеем зовут, последнего-то твоего.
Он смутился, пробормотал чуть слышно:
– Ты сама альбомы подписывала.
Она засмеялась. Сначала тихо, потом все громче и громче и наконец разразилась таким оглушительным, заразительным смехом, что и Матвей сначала улыбнулся, а потом выдавил из себя какое-то бульканье, мало похожее на смех, но все же таковым являвшееся. Он смеялся, как мог. Хорошо, что еще мог, еще попробовал. Он так давно этого не делал, что вполне мог и забыть, как это делается. И закружилось, и завертелось, и понеслось! И уже было не остановить, не удержать, не воспрепятствовать…
Они уже сидели рядом и хохотали – безудержно, запрокинув головы и хватаясь за животы. Она махала головой и вытирала вновь выступившие, но уже от смеха слезы. Он стучал кулаком по столу и зачем-то все время повторял:
– Ой, я не могу – Сережа!
Вика остановилась первой, оборвала буквально на полузвуке, вытерла щеки рукавом дорогой блузки, снова налила себе водки, выпила и сказала, как отрезала:
– Сергей тут совершенно ни при чем!
– Ладно, – легко согласился Матвей и спросил, будто между прочим: – А кто тогда?
Вика шмыгнула носом, вздохнула, молча осушила третью рюмку. Так же молча Матвей встал и убрал бутылку назад в морозилку. Она бросила на него убийственный взгляд, но возражать не стала.
– Так кто же? – уже требовательно поинтересовался Матвей. Он понимал, что она может послать его куда подальше. А если и не пошлет, то, скорее всего, просто не станет с ним откровенничать. Кто он такой? Бомж. Социально опасный элемент. Человек без средств и документов. Отличная кандидатура для излития души…
Наверное, Вика именно так и подумала, потому что, испустив тяжелый вздох, ответила:
– Проблемы на работе. Инвесторы слишком долго думают. Это плохой признак.
– Да? А по-моему, – Матвей решил рискнуть, – отсутствие в доме твоих детских фотографий – признак похуже.