История странной любви
Шрифт:
Когда пришло время мамаше Барановой, раздобревшей и разрумянившейся на казенных харчах, ехать домой, слегла Танечка. Она рыдала целыми днями и причитала о том, что она – никудышная дочь, бросившая родную мать, свою кровиночку, на произвол судьбы. Матвей переживал страшно. Ему почему-то не приходило в голову, что беспокойство за маму не удержало жену от перевода из Рязани в Москву. Он был влюблен, а потому слеп, глух и не способен рассуждать логически. Он спал с лица, похудел, а услышав от любимой, что той, наверное, придется уехать с дорогой мамочкой в Рязань, попросту впал в отчаяние.
Куницыны-старшие, вместо того чтобы проявить твердость характера и сказать: «Пусть едет», пошли на поводу умоляющих, больных глаз Матвея.
Тещу пригласили перебраться в Москву насовсем.
То, что решение это было не просто неправильным, а чудовищным, стало понятно уже через несколько недель. Арина Ивановна чувствовала себя в квартире Куницыных не просто как дома, а именно дома. Причем ко всем остальным относилась так, будто те у нее в гостях. Марине Петровне она объявила, что не надо пытаться стать хорошей хозяйкой, если к сорока пяти ею стать не удалось. Пища у Марины Петровны была пережарена и пересолена, кровати заправлены неаккуратно, в шкафах, которые Арина Ивановна без стеснения проинспектировала, царил бедлам, а ковры воняли кошачьей мочой, хотя котов в доме никогда не было. Рубашки Александра Евгеньевича были безвкусны, а платья его жены старомодны. Это со знанием дела говорила женщина, ходившая даже в магазин в сатиновом халате в цветочек и повязывавшая узел из жидких, бесцветных, не знавших краски волос косынкой ядовито-желтого цвета.
Больше всего Арина Ивановна любила разговаривать по телефону. Вернее, не разговаривать, а подходить к нему, чтобы объявить звонившим, что у ее новых родственников есть дела поважнее общения с друзьями, родными, пациентами и даже начальством.
Марина Петровна стала похожа на призрак, у Александра Евгеньевича углубились морщины на лбу и пролегли черные тени под глазами. При этом молодая чета Куницыных сохраняла полнейший нейтралитет. Танечка упивалась воссоединением с мамочкой, Матвей – близостью с Танечкой.
– Что он в ней нашел, что? – плакала Марина Петровна в спальне, вжимая голову в подушку, чтобы не слышать доносившихся из-за стены стонов.
– Ночная кукушка… – вздыхал Александр Евгеньевич.
А Арина Ивановна ругалась:
– Плохо вас слышно, молодежь! Так и внуков не дождесси! А вас, – Арина Ивановна тыкала в сватью указательным пальцем, – с муженьком вашим ваще никогда не слыхать. Ясно теперь, почему у вас один-то сыночек. У меня-то, кроме Таньки, еще полно спиногрызов могло бы народиться. Я ж из абортария не вылезала.
Такая бестактность, смешанная с бесстыдством, довела Марину Петровну до приступа гипертонии. Александр Евгеньевич принял тяжелое решение о размене. Конечно, не хотелось переезжать с насиженного места, да еще и в однокомнатную квартиру. Но не прогонять же в «однушку» молодежь, им еще детей воспитывать.
Но воспитывать своих детей, даже в «двушке», Танечка, которая как раз к тому времени объявила себя беременной, не собиралась. Она снова лежала в кровати с холодным полотенцем на «раскалывающейся» голове и трагически шептала:
– Что же это будет? Что же это будет?
– Что, милая, что? – беспокоился Матвей.
– Ты, я, мамочка и малыш в двух комнатах – это понятно. Но ведь мы не собираемся останавливаться. Будут же еще детки, правда? Как же мы все поместимся?
– В тесноте – да не в обиде. – Матвея квартирный вопрос если и смущал, то лишь тем, что родители собирались переехать в однокомнатную.
– Еще в какой обиде! Люди начинают ворчать друг на друга, ругаться, браки рушатся, а я не хочу! – Танечка заламывала руки и начинала рыдать, хватаясь за живот, как за самый весомый из существующих аргументов.
Ругаться с женой Матвею не хотелось ни сейчас, ни потом. Он предлагал выход из положения:
– Твоя мама может продать дом в Рязани, тогда переедем в «трешку».
– Дом? Продать дом моего детства? – Танечка хватала ртом воздух, как выброшенный на сушу налим. – Там же моя любимая яблоня, и кусты малины, и речка, и вообще – ты совершенно не думаешь о будущем!
– Почему? – Матвею казалось, что только о нем он и думает.
– Потому что, если продать дом, нашим детям негде будет проводить лето.
– У моих родителей есть дача.
– Дача! – Танечка надувала губы и презрительно щурила глаза. – Шесть соток, цветничок и гамак. Ни огорода, ни ягод, ни фруктовых деревьев! То ли дело у нас: и яблочки свои, и речка в двух шагах, и воздух чистый…
Со всеми этими аргументами Матвей и пришел к отцу. И снова Александр Евгеньевич, которому в его возрасте самым главным счастьем казалось спокойствие, пошел на поводу у хитрой невестки. Потратив все свои сбережения, они с Мариной Петровной купили комнату в коммуналке, куда вскоре и переехали. Молодые во главе с Ариной Ивановной остались в трехкомнатной квартире. Матвей работал в одном из конструкторских бюро, рисовал проекты не самых выдающихся мостов и магистралей. Денег платили немного, что вызывало немалое недовольство жены и тещи.
– У тебя со дня на день сын родится, а ты и в ус не дуешь! – ворчала Арина Ивановна утром и вечером вместо приветствия.
– Милый, ну сделай же что-нибудь! – надувала губки Танюша.
«Сделали» снова родители Матвея.
– Мальчика едят поедом, – плакала по ночам Марина Петровна.
Александр Евгеньевич к этому моменту в душе уже не возражал против того, чтобы сыночка, заварившего эту кашу, действительно сожрали. Развод в такой ситуации был бы не самым плохим выходом из рязанской ловушки. Но жена страдала и убеждала себя, что в таком случае их лишат внука, а это «гораздо, гораздо тяжелее потери любой жилплощади».
Папиными стараниями Матвея перевели в структуру, отвечающую за благоустройство автомобильных развязок в столице. Зарплата увеличилась, но и забот прибавилось. Проекты сыпались один за другим, и о нормированном рабочем дне приходилось только мечтать. На работе Матвея круглосуточно ждал стол, заваленный чертежами, рисунками и сметами. А дома – вечно недовольная жена, злобная теща и почти постоянно плачущий, завернутый в пеленки комочек, к которому Матвея практически не подпускали.
– Уронишь! – охала теща, стоило Матвею взять сына на руки.