История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Носителем, но не олицетворением, не символом. Оросман свято чтит закон ислама, но он добр, доверчив и поэтому готов отступать от слепого следования суровым предписаниям этого закона. Так, он отпускает пленного христианского рыцаря за выкупом на родину, он дает свободу не десяти (как было условлено), а ста пленникам, он, возможно, в конце концов согласился бы даже на разлуку со страстно любимой им Заирой. Тем самым Оросман оказывается более человечным и более терпимым в религиозных вопросах, чем его христианские антагонисты — старик Лузиньян, более молодые Нерестан и Шатийон. Вольтер разоблачает их фанатизм, который они, впрочем, оправдывают верностью религии предков, верностью родине. Но у фанатизма, с точки зрения Вольтера, не может быть оправдания, он всегда бесчеловечен. Писатель противопоставляет фанатизму христиан (да и мусульман — Корасмен, придворный Оросмана, достаточно фанатичен) «сердечный здравый смысл» Заиры, для которой ее влечение не менее сильно и властно, чем доводы разума и верность обычаям предков. Трагедия Заиры, мягкой, любящей, нежной, — это ее неуверенность и душевная смятенность. Чудом обретенные отец и брат пробуждают в ней веру и любовь к родине, и это становится неодолимым препятствием ее чувству. Заира побеждает в себе одержимость, которая не просветляет ее душу, а надевает на нее тяжелые оковы. Но эта трудная победа оказывается напрасной: враждебные героине силы фанатизма, орудиями которого становятся представители обеих столкнувшихся религий, приводят ее к гибели. Вольтер усиливает трагизм развязки тем, что погибает Заира от руки любимого ею Оросмана. Механизм этой развязки, бесспорно, подсказан Вольтеру шекспировским «Отелло»: фанатик Корасмен вливает яд сомнения в душу Оросмана. Как и герой Шекспира, Оросман доверчив, он с одинаковой легкостью верит и в любовь Заиры, и в ее неверность. Он импульсивен, страстен и плохо руководствуется доводами разума. В этом он — «естественный» человек, более естественный, чем персонажи-христиане.
«Заира» стала определенным этапом в развитии классицистической драматургии. Отход от старых принципов здесь очевиден. Вольтер не побоялся представить на сцене и убийство Заиры, и самоубийство Оросмана. Его наперсники, Корасмен и Фатима, стали более активными, они вмешиваются в интригу, предпринимают решительные действия. Хотя вольтеровский Восток и вольтеровский XIII век (время Людовика Святого) условны, у писателя уже определенно намечаются стремления к исторической и этнографической достоверности. Еще важнее было введение в пьесу острой философской и политической проблематики — вопрос о веротерпимости и о деспотизме. С этим было связано и изменение тона пьесы: высокая патетика сменилась интимными интонациями — ведь волновавшие героев проблемы носили глубоко личный характер, они не затрагивали государственных интересов, они касались лишь вопросов совести. Нельзя не заметить в «Заире» и элементов чувствительности. Этим окрашена, например, сцена узнавания Лузиньяном своих детей. Вся партия героини проникнута мягким лиризмом; Заира — исключительно человечный образ, в нем нет героического начала, это слабая женщина, охваченная смятением чувств.
Кто ж я — француженка ль? исламу ль предана?
Дочь Лузиньяна ль я, султану ли жена?
Любить иль веровать? Но клятву принесла я!
.......................
Я так тебя люблю! И это — смертный грех!
(Перевод Г. Шенгели)
Столкнув в «Заире» две веры, две морали, Вольтер не делал выбора в пользу одной из них. Иначе решает этот вопрос писатель в следующей трагедии, в «Альзире, или Американцах» (1736). Здесь приходят в соприкосновение верования и обычаи коренных жителей Перу, индейцев, и завоевателей-испанцев. Для Вольтера очевидна большая гуманность и справедливость бесхитростной и наивной морали индейцев. Жестокий завоеватель Гусман погибает от руки вождя повстанцев Замора и перед смертью прощает своего убийцу. Замор мстит Гусману не за то, что тот отобрал у него невесту Альзиру, а за те обиды и притеснения, которым изо дня в день подвергаются индейцы. Справедливость этого возмездия за причиненное целому народу зло понимает и отец Гусмана, Альварес, и Альзира, и сам Гусман. В трагедии, таким образом, побеждает справедливость, в известной мере побеждает подлинное христианство, далеко отстоящее от каждодневной практики завоевателей-христиан.
В трагедии «Фанатизм, или Пророк Магомет» (1740) столкновение разных религий и разных общественных укладов не было для Вольтера главным. Действие в пьесе развертывается в одной среде, но расколовшейся на два враждебных лагеря. Историческая фигура Магомета и события из истории ислама в данном случае условны. Писатель воспользовался обстоятельствами захвата Магометом Мекки и нанизал на этот исторический стержень вымышленные события своей трагедии.
В «Магомете» анализу и осуждению подвергается не философская или моральная основа мусульманства, не какая-либо религия вообще, а слепое следование ее предписаниям и ее использование в корыстных личных целях. Такой тонкий ценитель, как граф Честерфилд, между тем ошибался, когда писал Кребийону-сыну: «Я понял, что в образе Магомета он (т. е. Вольтер. — А. М.) имеет в виду Иисуса Христа». Вольтер осуждает любой фанатизм, религиозный или политический, любую демагогию и любое стремление к деспотической власти. Механизм подобного захвата власти, опирающийся на демагогическую проповедь «истинной» религии, вскрыт в пьесе глубоко и всесторонне. Магомет играет на чувствах масс, недовольных прежними властителями. Кроме того, массам не может не нравиться, что новый пророк по происхождению не принадлежит к верхам. Освобождая народ от ложных богов, Магомет надевает на него новые оковы, еще более тяжелые, чем прежние. Но он убеждает своих сторонников, что новые цепи необходимы. Проповедь Магомета адресована прежде всего людям неразмышляющим, охваченным слепой верой; те же, кто стремится выработать собственное мнение, — лишь помеха на его пути («тех смертных от себя велел я отдалить,/ Что сами пробуют взирать, вещать, судить». Здесь и далее перевод В. Луговского и А. Голембы). Религия и мораль, которые проповедует герой трагедии, антигуманны («Сильна религия, что истребляет жалость...») и основаны на страхе («Пусть бога чтит народ, и главное боится!»). Магомет использует людские слабости и ошибочные суждения, столь типичные для простого народа. Не останавливается Магомет и перед обманом, разыгрывая эффектнейшие сцены, как, например, в финале пьесы, когда предусмотрительно отравленный Сеид не находит сил нанести удар Магомету и падает бездыханный у его ног. В достижении власти все средства оказываются хороши — обман, ложные клятвы, временный союз с прежними врагами и, конечно, целая серия политических убийств, продуманных и жестоких. Во-первых, Магомет старательно убирает свидетелей; во-вторых, он творит зло чужими руками. Есть в нем и утонченная жестокость, не оправдываемая соображениями «необходимости и выгоды». Так, решая устранить мешающего ему шейха Зопира, он посылает на убийство именно детей последнего, что усугубляет трагизм ситуации.
Вольтеровский персонаж, конечно, злодей, он обрисован лишь отрицательными красками (писатель сообщал одному из друзей: «Я изображаю Магомета фанатика, насильника, обманщика, позор человеческого рода...»). Но он личность незаурядная, личность сильная, прекрасно разбирающаяся в настроениях масс и умеющая их направлять. Он презирает массы, противопоставляет им свою мнимую боговдохновенность и, естественно, стремится к насаждению собственного культа.
Его окружение столь же преступно и беспринципно, как и сам Магомет; Омар и другие, как это свойственно сатрапам, еще более жестоки, чем их глава. Их преданность — это своеобразная круговая порука, кроме того, они прекрасно знают, что в случае измены Магомет безжалостно и жестоко рассчитается с ними.
Если в «Альзире» зло не казалось Вольтеру неодолимым, и справедливость в какой-то мере торжествовала, то здесь, в «Магомете», финал безысходен. Положительные герои, Сеид и Пальмира, гибнут, ибо они на какое-то время дали себя увлечь религиозному фанатизму. По-своему характер Сеида прямолинеен и прост; его резкий поворот, заставивший перейти от слепого повиновения Магомету к бунту против него, не сопровождается глубокими внутренними переживаниями. Пальмира — образ более лирический, хрупкий. С ней связана тема попранной неоправданной жестокостью и преступлением любви, тема горького и слишком позднего прозрения и бессилия исправить совершенное зло.
«Магомет» стал вершиной вольтеровского просветительского классицизма. В пьесе нельзя не заметить сосредоточенности действия вокруг основной темы (линия кровосмесительной любви Пальмиры и Сеида лишь подчеркивает отрицательные черты деспотизма). При этом пьеса очень динамична, для нее типичны стремительные диалоги, быстрая смена напряженных сцен. Занимала Вольтера и проблема зрелищности и живописности. Вводит он и прием изображения двух параллельных сцен, когда в глубине сценической площадки действует одна группа персонажей, а на просцениуме — другая. Разные эпизоды трагедии окрашены разной тональностью; отметим в этой связи трагически сентиментальную сцену, в которой смертельно раненный Зопир узнает в своих убийцах родных детей.
С постановкой «Магомета» (которая смогла быть осуществлена лишь благодаря заступничеству «либерального» папы Бенедикта XIV) утвердился на сцене жанр философской трагедии, который получил свое дальнейшее развитие в поздних пьесах писателя, созданных уже на новом этапе его творческой эволюции, принадлежащем новому периоду в развитии французского Просвещения в целом.
ЛИТЕРАТУРНОЕ ДВИЖЕНИЕ ВО ФРАНЦИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII в.(Тураев С.В.)
50-е годы переломные в истории французской литературы. Этот перелом проявляется в разных планах.
В самом французском обществе все явственнее сказываются черты кризиса старого порядка: история отсчитывает его последние десятилетия; общественная и философская мысль обретает смелость и масштабность, которой она ранее не знала.
Вольтер в 1758 г. поселяется в имении Ферне, на границе Франции и Щвейцарии, и впервые в истории Франции и Швейцарии, и впервые в истории французской да и мировой культуры резиденция писателя становится центром притяжения и местом паломничества для мыслящих людей всей Европы (как затем будет с Веймаром Гете).
В парижских салонах Гольбаха и Д’Аламбера собираются выдающиеся философы, ученые, литераторы, ведутся споры по вопросам политики, религии, морали, искусства. Здесь высказываются такие суждения, которые по условиям цензуры невозожно опубликовать. Ходят по рукам книги, которые нельзя издать. И даже те, кто пугается слова «революция», сами готовят ее, ибо шаг за шагом подрывают идеологические основы «старого режима». Церковь и королевский двор объединяются в тщетных попытках удержать свои позиции. Но ни проклятия с церковных кафедр, ни высочайшие указы о запрещении и сожжении книг, ни прямые акты политического террора уже не в состоянии задержать стремительного движения страны навстречу революции. Не могли предотвратить кризис системы и попытки реформ, которые предпринимаются отдельными видными деятелями администрации (Ж. Неккер, А. Р. Ж. Тюрго). Более того, эти реформы могли быть только буржуазными по своей сути, т. е. объективно готовили революцию. К. Маркс назвал Тюрго «радикальным буржуазным министром» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 26, ч. 1, с. 38).