История вторая: Самый маленький офицер
Шрифт:
— Да, Господи, я, что ли, крайний! — тут же среагировал на повышенный тон Кром. — У меня этих журналистов было…
— Вот именно! Раз всех взял — значит, за всех и отвечаешь! В следующий раз четырежды все документы проверь!
— Как будто бы ты на моем месте не сделал такой промашки!
— А с чего ты взял, что сделал бы? Промашка, тоже мне! Ты хоть понимаешь, что, если то была «пчела», теперь такие засады, как эта, будут у нас на каждом шагу?! И о спокойном передвижении можно уже не вспоминать?
— А ты-то умный какой! Да, понимаю, лучше, чем ты думаешь! У меня опыта не меньше будет, чем у господина капитана, получившего это своё звание только из-за того, что он единственный вышел из окружения относительно целым и вместе с остатками роты!
— Господа офицеры, может, вы вернётесь к этому разговору позже? — попытался вмешаться Аркилов, но безуспешно: на его реплику даже внимания не обратили.
— Ты ещё припомни, что на учёбе я у тебя однажды списал на зачёте по основам тактики!
— Может, тогда всё и началось. Получил «Отлично» и решил, что круче всех!
— Мы вообще не об этом! — Заболотин удержался от того, чтобы втянуться в перечисление «грешков» друг друга, хотя это ему немалого стоило. — А ты зачем-то переводишь всё на личности!
— Как будто это я начал!
— А что такое «пчела»? — вдруг раздался голос Сивки. Он стоял рядом, в упор глядя на Заболотина, и очень нехороший был у него взгляд — старый, шакалий. Кажется, ссора взбесила Индейца.
— Ну?! — чуть ни выкрикнул он. Его фраза всё-таки была услышана, и офицеры примолкли.
— Журналист, которому выринейцы приплатили, чтобы он что-нибудь узнал им помимо обычного репортажа, — с трудом переводя дыхание, ответил Заболотин. — Впрочем, не стоит нам ругаться. Индеец, ты чего такой хмурый?
Пацан не ответил, развернулся и вспрыгнул на сидение машины, неловко подтаскивая раненую — так давно! — ногу. И хотя через пару минут все, вроде бы, забыли о ссоре Заболотина и Крома, Сивка ещё долго сидел злой и мрачный. И, видимо, не забыл — ни через минуту, ни через год, ни через шесть лет — как под дождём на размытой дороге стояли два офицера и кричали друг на друга, в глубине души напуганные случившемся. Не забыл совершенно дурацкую ссору, которая взбесила его своей неуместностью после только что закончившегося боя, и не забыл, как к нему подошёл вечно недовольный чем-то офицер по фамилии Аркилов и попросил — хотя просьбы от него можно было ожидать только в самую последнюю очередь: «Помоги. Тебя Заболотин должен услышать». А ещё не забыл виновника произошедшего — корреспондента интернет-журнала Заграбина, которого видел всего лишь мельком.
В картинной галерее народу было много — по-видимому, выставка пользовалась успехом. Правда, стоять в огромной очереди, одним своим видом повергшей в суеверный ужас не слишком любящего «культурное просвещение» Алексея-Краюхи, русским не предстояло: их без вопросов пропустили в анфиладу занятых под выставку залов. Довольно быстро залы эти опустели — оставались лишь «высокопоставленные высокопоставленники», как с ухмылкой поименовал их Филипп тихим шёпотом.
К приезду имперской делегации Забол постарался устроить выставку, явно ориентируясь на русское понятие «с размахом». Здесь были собраны работы художников разных направлений, стилей и разной степени известности, многие «люди кисти и палитры» присутствовали лично, стояли или сидели около своих работ. Из невидимых динамиков негромко доносилась музыка времен Великой Отечественной войны. Забол был одной из немногих стран, до сих пор помнящих и гордящихся Победой, помимо Российской Империи, где память клялись «чтить вечно», — а Европа старалась поскорее забыть о «горе миллионов смертей», не обращая внимания, что это самое горе лишь придавало долгожданной Победе солёный привкус.
«… Весна сорок пятого года,
Так долго Дунай тебя ждал!
Вальс русский на площади Вены свободной
Солдат на гармони играл.
Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай…» — выводил мужской голос негромко, но звуки вальса разливались по всему залу. Было неожиданно приятно услышать русские слова, русский голос — словно привет из Империи.
«Венский вальс… Вальс… Алёна», — звякнула в голове у Сифа цепочка ассоциаций. Алёна шла рядом с ним, так что изредка их руки соприкасались, но между молодыми людьми висело странное напряжение, похожее на ссору. Единственным отличием было то, что у этой псевдоссоры не было причин, из-за которых кто-нибудь — так ли важно, Сиф или Алёна? — мог сказать второму: «Извини, я был дурак. Виноват, исправлюсь». Ссоры бывают разные: и такие, чтобы просто спустить пар, и такие, чтобы можно было почувствовать себя несчастным, всеми покинутым, и даже такие, чтобы второй человек понял, что был не прав… Но со ссорой, не имеющей причин, за которые можно было извиниться, Сиф сталкивался впервые. И было ему от этого неуютно. Казалось, будто он одним своим присутствием обижает Алёну, её тяготит это соседство.
Как-то незаметно забольский президент и русский Великий князь отделились от сопровождения и остались в сторонке, что-то вполголоса обсуждая. Рядом застыли Краюхины и ещё трое человек президентской охраны. Остальные люди растеклись по залам, с преувеличенным вниманием разглядывая картины.
— Смотри-ка, Сиф, ещё один мой портрет, — улыбнулся ординарцу Заболотин, останавливаясь у одного из стендов.
С портрета на них глядел двадцативосьмилетний капитан, напряжённый, усталый, под глазом — нитка шрама, у рта рация, словно на мгновение застыл перед тем, как кого-то вызвать. Было в его позе, в повороте головы что-то беспокойное, нервное, что удалось передать художнику. Портрет не принадлежал кисти известного мастера, но живость с лихвой искупала неточности и возможные технические ошибки.
— Какой я был дёрганный, — вполголоса прокомментировал Заболотин. — Но этот портрет, несомненно, лучше первого. Здесь хотя бы я рисовался не с архивной официальной фотокарточки… Не скажу, что гениально, но действительно чего-то стоит.
Сиф стоял рядом, тоже разглядывая портрет, но о том, похоже ли вышло, не распространялся. Может, оттого что не хотел огорчать полковника: «дёрганный» капитан на портрете — это ещё воплощение тогдашнего редкого спокойствия.
А Заболотин-Забольский, не подозреваю об этом, скользнул взглядом дальше по стенду и ахнул:
— А я, кажется, знаю, с чьих фотографий это творилось!
— Да? — отстранённо поинтересовался Сиф, который делал вид, что ему совершенно не интересны все эти военные картины. Ни капельки. И никаких воспоминаний не вызывает, и уйти отсюда немедленно — не хочется.
— Конечно. И ты знаешь. Ты часть фотографий видел, — убеждённо сказал полковник. — Это с фотографий Военкора делалось. У нас дома есть несколько, а здесь, — он сделал жест рукой, как будто сгребал все картины в кучу перед собой, — как будто сборная солянка с них.