Итальянец
Шрифт:
— Ваши показания, — обратился инквизитор к Скедони, — мы полагаем отчасти ошибочными; ваш обвинитель — вовсе не монах из Неаполя, а служитель священнейшей инквизиции. Исходя из этого, мы должны подвергнуть сомнению и все остальное.
— Служитель инквизиции! — вскричал Скедони с непритворным изумлением. — Преподобный отец, я поистине ошеломлен вашими словами. Вы обмануты! Каким странным бы это ни казалось, но, поверьте мне, вы обмануты! Вы не доверяете моим утверждениям — и я больше ничего не скажу. Однако спросите синьора Вивальди, спросите у него — разве не сталкивался он совсем недавно, и причем не один раз, с моим обвинителем в Неаполе, когда тот был в монашеском
— Я встречался с ним в развалинах Палуцци, близ Неаполя, и он был одет как монах, — поспешил подтвердить Вивальди, не дожидаясь, когда к нему обратятся с вопросом, — и этому сопутствовали обстоятельства не менее странные, нежели те, что сопутствуют ему здесь. Однако, сделав это откровенное признание, я требую, чтобы вы, отец Скедони, ответили на вопросы, которые я дерзну предложить высокому трибуналу. Откуда вам известно, что я часто встречал ди Дзампари в Палуцци? И были ли вы заинтересованы в его столь загадочном со мной обращении?
На эти вопросы, прозвучавшие вновь от лица трибунала, Скедони, однако, ответить не соизволил.
— Остается заключить, — промолвил главный инквизитор, — что обвиняемый и обвинитель некогда были сообщниками.
Инквизитор возразил, что это не вполне очевидно — и что Скедони, напротив, задавал только что свои вопросы в состоянии, близком к отчаянию (последнее замечание показалось Вивальди довольно странным в устах инквизитора).
— Пускай сообщниками, если вам угодно, — проговорил Скедони с поклоном, не обратив внимания на реплику инквизитора, — вы можете назвать нас и так, но повторю: мы были друзьями. Поскольку для внутреннего моего спокойствия мне необходимо дать более подробное истолкование существовавшей между нами близости, я готов признать, что мой обвинитель исполнял время от времени мои поручения — и, в частности, содействовал мне в сохранении чести и достоинства одного знатного неаполитанского семейства — семейства Вивальди. А вот здесь перед вами, — Скедони указал на Винченцио, — стоит наследник этого древнего рода, ради благоденствия которого я столь усердно трудился!
Вивальди ошеломило это признание Скедони, хотя отчасти он и подозревал истину. Монах, как он понял, и был тем, кто оклеветал Эллену; он послужил недостойным орудием для достижения целей маркизы и удовлетворения честолюбивых замыслов Скедони; во всяком случае, необъяснимое поведение монаха в крепости Палуцци стало теперь понятным. В Скедони Винченцио теперь видел своего тайного недоброжелателя и гонителя — заклятого врага, который, как он полагал, способствовал заточению Эллены. При одной этой мысли кровь бросилась Вивальди в голову; забыв об осторожности и благоразумии, он пылко заявил, что признания Скедони изобличают духовника как скрытого обвинителя — и его самого, и Эллены ди Розальба; юноша призвал членов трибунала тщательно вникнуть в мотивы, побудившие монаха к доносу, и выслушать затем на особом заседании все, что он сам посчитает возможным открыть.
На это главный инквизитор ответил, что просьба Вивальди не останется без внимания, и распорядился продолжить расследование дела.
Инквизитор обратился к Скедони со следующими словами:
— Бескорыстная подоплека существовавшей меж вами дружеской связи получила достаточное объяснение; степень доверия, заслуженного вашими последними утверждениями, также вполне определена. Вопросов к вам больше нет, но обратимся к отцу Николе ди Дзампари и спросим, чем он может подкрепить свои обвинения. Никола ди Дзампа-ри, каковы ваши доказательства в пользу того,
— На ваш первый вопрос, — сказал монах, — я отвечу, что сам, собственными ушами — при обстоятельствах, о которых здесь излишне распространяться, — слышал, как граф ди Бруно называл себя таковым; далее, я готов предъявить кинжал, полученный вместе с предсмертным признанием от нанятого им убийцы.
— Все же это не доказательства, а только пустые утверждения, — заметил главный инквизитор, — и первое из них не позволяет нам поверить второму. Если, по вашим словам, Скедони сам именовал себя в вашем присутствии графом ди Бруно, то следует признать справедливым его заявление, что вы являлись его близким другом, иначе он не доверил бы вам столь опасную для себя тайну. Если же вы были его другом, то как можем мы полагаться на ваши слова об окровавленном кинжале? Независимо от того, обоснованы или нет ваши обвинения, вы сами повинны в предательстве, оглашая их в суде.
Вивальди никак не ожидал подобного искреннего суждения от инквизитора.
— Вот мое неоспоримое доказательство, — произнес отец Никола, протягивая трибуналу документ, содержавший, по его словам, предсмертное признание убийцы. Документ был подписан римским священником, а также им самим — и составлен, судя по дате, всего лишь несколько недель тому назад. Священник, сказал он, жив — и его можно вызвать. Трибунал отдал соответствующее распоряжение: священник должен был явиться для дачи свидетельских показаний на следующий вечер; после этого ход процесса возобновился без дальнейших помех.
— Никола ди Дзампари! — вновь обратился к монаху главный инквизитор. — Ответьте же, почему, при наличии столь очевидного доказательства вины Скедони, как собственное признание убийцы, вы сочли необходимым вызвать в суд отца Ансальдо, дабы тот подтвердил преступное деяние графа ди Бруно? Предсмертная исповедь убийцы, несомненно, перевешивает все прочие улики.
— Я призвал к вам отца Ансальдо, — ответил монах, — с тем чтобы доказать тождество Скедони и графа ди Бруно. Признание убийцы вполне доказывает, что граф подстрекал его к убийству, но не доказывает, что Скедони и есть тот самый граф.
— Однако такое доказательство мне не под силу, — вмешался Ансальдо. — Я знаю, что мне исповедался граф ди Бруно, но я отнюдь не готов утверждать, что стоящий передо мной отец Скедони был именно тем кающимся.
— Добросовестное признание! — заметил главный инквизитор, перебив монаха, который начал было что-то говорить. — Вы, Никола ди Дзампари, высказались на этот счет недостаточно ясно. Откуда вам известно, что Скедони, и не кто иной, каялся в грехах отцу Ансальдо в канун праздника святого Марка?
— Преподобный отец, именно это я и собирался объяснить, — произнес монах. — В канун праздника святого Марка я сам сопровождал Скедони к церкви Санта-Мария дель Пьянто — именно в тот час, когда и состоялась исповедь. Скедони сообщил мне, что намерен покаяться; он весь дрожал, словно в лихорадке: поведение его изобличало таившееся в нем сознание чудовищной вины; в помраченном состоянии ума он даже обронил несколько слов, выдававших совершенное им злодейство. Я расстался с ним у ворот церкви. Скедони принадлежал тогда к белому монашеству — и был облачен так, как говорил отец Ансальдо. Спустя несколько недель после исповеди он покинул свой монастырь — по причинам, до сей поры мне неведомым, хотя я и мог о них догадываться, — и перебрался в обитель Спирито-Санто, где ранее поселился и я.