Итальянец
Шрифт:
И лик твой уподобился лилее Под тусклою луною?1
Пока в подземельях римской инквизиции разворачивались все эти события, Эллена пребывала в обители Санта делла Пьета, ничего не зная ни об аресте Скедони, ни о положении Вивальди. Эллене было ясно, что духовник намеревается признать ее своей дочерью, и она догадывалась о причинах его отсутствия; однако, хотя Скедони и велел ей не ждать его возвращения раньше, чем будет покончено со всеми приготовлениями, он обещал в то же время известить ее о себе письмом и сообщить, как обстоят дела 12 у Вивальди; непредвиденное молчание духовника повергало девушку в недоумение; она строила всевозможные догадки — впрочем, менее пугающего свойства, нежели предположения Вивальди на ее счет; молчание же самого Вивальди представлялось ей и вовсе непостижимым.
«Винченцио
Так Эллена осыпала себя упреками, порожденными уязвленной гордостью, не вязавшейся с проливаемыми ею слезами; втайне девушка была убеждена, что Вивальди не мог так легко от нее отречься, и эта мысль приносила ей отрадное утешение. Однако тут же новые опасения приходили ей на ум: а что, если он заболел? Что, если он умер?
В подобных смутных, мрачных предположениях протекали дни Эллены; рукоделие не прогоняло их, и даже музыка ни на единый миг не могла своими чарами рассеять горестные раздумья; тем не менее Эллена неукоснительно выполняла все обязанности монахинь и даже виду не подавала, будто чем-то встревожена; никто из окружающих и не подозревал о сокровенном источнике ее горестей; хотя веселой Эллена не выглядела, но наружное спокойствие ни разу ей не изменило. Самый утешительный — и, наверное, самый грустный для нее час наступал, когда на закате она могла незаметно выбраться на открытую террасу среди скал, которые высились над монастырем и были частью его владений. Там, в одиночестве, свободная от тесных пут условностей, налагаемых пребыванием в обществе, Эллена отдавалась ничем не стесненным размышлениям. Под сенью сквозной листвы акаций, под могучими и величественными кронами платанов, чьи ветви колебались над многоцветными верхушками утесов, Эллена смотрела вниз, на безмятежное великолепие залива, и предавалась воспоминаниям — печальным и в то же время сладостным — о многих счастливых днях, проведенных ею у этих бирюзовых вод и на побережье вместе с Вивальди и ныне покойной тетушкой Бьянки; и каждая подробность пейзажа, связанная с хранимыми памятью событиями и скрадываемая расстоянием, воскрешалась воображением и расцвечивалась сердечной привязанностью гораздо ярче, чем в действительности.
Однажды вечером Эллена засиделась на террасе дольше обыкновенного. Она наблюдала, как последние лучи скользят по вершинам гор на горизонте и как постепенно темнеет берег внизу; наконец солнце погрузилось в волны — и все краски разом исчезли; один только приглушенно-пурпурный оттенок разлился по водной глади и небесному куполу, смешав в неясной дымке малейшие черточки ландшафта. Крыши и тонкие шпили монастыря Санта делла Пьета — с церковной колокольней, горделиво высившейся надо всеми прочими строениями, — быстро таяли, растворяясь в сумерках, однако торжественный предзакатный отблеск придавал ансамблю такое величие и так полно гармонировал с ним по стилю, что Эллена долго была не в силах отвести от этой картины восхищенного взгляда. Внезапно в неверном свете сумерек Эллена заметила непривычно большое сборище: чьи-то фигуры мелькали внутри главного монастырского двора; вслушавшись, она различила, как ей показалось, говор множества голосов. Белое одеяние монахинь издали бросалось в глаза, но различить, кто именно принимал участие в суматохе, было непросто. Вскоре толпа рассеялась, и Эллена, которой любопытно было выяснить, что там произошло, приготовилась вернуться в монастырь.
Она спустилась с площадки и вступила уже в длинную каштановую аллею, протянувшуюся до одной из построек, которая примыкала непосредственно к главному монастырскому двору, как вдруг услышала чьи-то шаги и, свернув на боковую тропу, увидела в густой тени несколько приближавшихся к ней монахинь. Голоса идущих зазвучали громче — и среди них Эллена различила один, который сразу приковал к себе все ее внимание, показавшись до невероятности знакомым. Эллена слушала, изумляясь, переполненная сомнением, надеждами, страхом… Вот он снова зазвучал — этот необыкновенный голос! Эллена подумала, что невозможно спутать ни с чем другим эти мягкие интонации, в которых звучали ум, чувствительность и утонченность. Эллена торопливо устремилась вперед, но, почти совсем уже приблизившись к идущим, замерла на месте, стараясь разглядеть, нет ли среди них той, кому мог принадлежать этот голос, и страстно желая не обмануться в своих надеждах.
Знакомый голос раздался вновь: он произнес
Изумленная Эллена не находила слов, чтобы выразить радость при виде своей спасительницы в этой тихой аллее; но Оливия не менее горячо выражала свою привязанность к юной подруге; дав обещание рассказать, каким образом она очутилась здесь, Оливия сама, в свою очередь, засыпала Эллену вопросами о том, что приключилось с ней после бегства из Сан-Стефано. Однако откровенная беседа в присутствии посторонних была невозможной, и Эллена отвела монахиню к себе в келью, где Оливия подробно изложила причины, побудившие ее оставить обитель Сан-Стефано, каковые даже самая набожная блюстительница монастырского уклада сочла бы извинительными. Преследуемая подозрениями аббатисы, которая догадывалась об ее участии в побеге Эллены, несчастная монахиня обратилась к просьбой к епископу о переводе в монастырь Санта делла Пьета. Аббатиса не располагала доказательствами для того, чтобы обвинить Оливию открыто в подготовке побега послушницы; хотя Джеронимо мог бы представить необходимые свидетельства, он сам был настолько замешан в этом деле, что наверняка выдал бы собственную к нему причастность. Впрочем, умолчание Джеронимо об участии в заговоре показывало, что неудача постигла его по чистой случайности, а не вследствие злонамеренного умысла. Но, даже не имея улик против Оливии, которые могли бы послужить достаточным основанием для ее наказания, аббатиса знала о некоторых обстоятельствах, подтверждавших ее подозрения, и употребляла всю свою власть, дабы принудить Оливию чувствовать себя несчастнейшим существом на свете.
Останавливая свой выбор на Санта делла Пьета, монахиня руководствовалась многими соображениями, в частности беседами с Элленой о положении дел в данной обители. Оливия не могла поведать подруге о своих планах на бумаге, ибо аббатиса Сан-Стефано, в случае обнаружения этой переписки, неминуемо использовала бы ее для еще худших преследований. Даже в письме к епископу необходимо было соблюдать предельную осторожность и скрытность; минуло немало времени, пока, после долгих проволочек, не пришло наконец позволение переменить место послушания — и оно-то вызвало у ревнивой настоятельницы столь неистовый взрыв гнева, что Оливия должна была уехать немедленно.
Оливия уже на протяжении многих лет тяготилась своей жизнью в монастыре Сан-Стефано, но, весьма возможно, так бы и окончила свои дни там, если бы озлобленная вражда аббатисы не подтолкнула ее к действиям, которые рассеяли уныние, застившее ей свет.
Эллена настойчиво выпытывала у Оливии, не подвергся ли карам кто-нибудь из обитателей монастыря за оказанную ей поддержку, однако выяснилось, что никого, кроме Оливии, не заподозрили в дружеском сочувствии к ней; так она узнала, что почтенный монах, не побоявшийся отпереть ворота и выпустить ее вместе с Вивальди на свободу, не пострадал из-за своего добросердечия.
— Перемена обители, — заключила Оливия, — дело непростое и не совсем обычное, но, как ты хорошо понимаешь, решилась я на это только под сильнейшим давлением обстоятельств. Жестокое обращение, возможно, показалось мне столь непереносимым именно потому, что я слышала твой рассказ о жизни в монастыре Скорбящей Пресвятой Девы и уповала на твое присутствие здесь. По прибытии сюда обнаружилось, что надежды мои меня не обманули, и мне не терпелось поскорее вновь с тобой увидеться; едва только церемония представления настоятельнице была окончена, я попросила, чтобы меня проводили к тебе; поиски привели меня сюда, в эту аллею, где мы наконец и встретились. Мне незачем убеждать тебя в том, какую радость я испытываю от нашей встречи, но если бы только ты могла представить, насколько воодушевил меня, судя по первому впечатлению, облик нашей аббатисы, насколько расположили меня к себе сестры! Мрак, давно сгустившийся над моим будущим, рассеялся — и впереди блеснул просвет, который обещает мне мирный спокойный вечер после бурного дня моей жизни.
Оливия умолкла и, казалось, собиралась с силами; впервые за все время она прямо заговорила о своих несчастьях; и пока Эллена безмолвно наблюдала за горестным унынием, проступившим на выразительном лице монахини, ей хотелось вновь навести разговор на тайные переживания старшей подруги, однако сделать это она не отваживалась.
Отогнав мучительные воспоминания, Оливия со слабой улыбкой произнесла:
— Теперь, когда я все тебе рассказала и вполне удовлетворила свое себялюбие, поведай мне, моя юная подруга, о приключениях, выпавших на твою долю с тех пор, как мы скорбно распрощались в садах Сан-Стефано.