Итальянец
Шрифт:
— Я прошу тебя, Пауло! — взмолился он.
Пауло на секунду умолк.
— Пауло! — настойчиво повторил Вивальди. — Ты любишь своего хозяина?
— Люблю ли я хозяина? — с обидой откликнулся Пау-ло, не дав Вивальди договорить. — Да разве не прошел я ради него сквозь огонь и воду? И разве не по доброй воле предал себя, что то же самое, в руки инквизиции? Только ради него я был готов на все — и вот каково мне теперь услышать вопрос: «Люблю ли я хозяина?» Если вы думаете, синьор, что меня привело в эту мрачную нору простое любопытство, вы ошибаетесь; когда же они со мной разделаются, а иначе и быть не может, еще прежде,
— Все это, может быть, и так, Пауло, — холодно произнес Вивальди, с трудом удерживаясь от слез, — но единственно твоя незамедлительная покорность способна убедить меня в искренности твоих излияний. Пауло, я прошу тебя замолчать!
— Просите меня замолчать? — подхватил потрясенный Пауло. — Что я такого сделал, раз дошло до этого? Вы меня просите! — повторил Пауло с рыданиями в голосе.
— Готов ли ты молчанием доказать свою привязанность ко мне?
— Не повторяйте только слова «прошу», хозяин, оно надрывает мне сердце, — всхлипывал Пауло, утирая катившиеся по щекам слезы, — только не повторяйте его, и я сделаю все что угодно.
— Так ты подчинишься моему требованию, Пауло?
— Да, синьор, если… если даже понадобится упасть в ноги вон тому чертову инквизитору.
— Я требую от тебя лишь одного: чтобы ты замолчал, и тогда, может быть, тебе разрешат остаться рядом со мной.
— Хорошо, синьор, хорошо! Я сделаю, как вы велите, только скажу, что…
— Ни слова больше! Придержи язык, Пауло…
— Я только скажу, что…
— Ни слова больше, иначе тебя немедленно уберут.
— Его уберут в любом случае, — нарушил молчание один из служителей. — Он должен уйти, и без всякой задержки.
— Что! После того, как я дал обещание не раскрывать рта? — вскричал Пауло. — Вы что же, собираетесь нарушить наш уговор?
— Никто ничего не собирается, и уговора никакого в помине не было, — резко перебил его служитель. — Повинуйся без проволочек, не то будет хуже.
Служители не скрывали своего раздражения, Пауло же, впав в ярость, расшумелся вовсю; поднявшийся гвалт издалека привлек к себе внимание членов трибунала; последовал строжайший приказ соблюдать тишину — и требование сообщить причину возникшей сумятицы. В итоге разбирательства Пауло велено было покинуть Вивальди — но поскольку Пауло в ту минуту не видел для себя злейшего несчастья, то он и отверг предписание трибунала с той же бесцеремонностью, с какой только что отказывался покориться служителям.
Наконец после немалых усилий Вивальди удалось немного унять разбушевавшегося слугу и уговорить его пойти на компромисс, по которому Пауло позволили оставаться в нескольких шагах от хозяина.
Вскоре началось заседание трибунала. Свидетелями выступали исповедник Ансальдо и отец Никола, а также римский священник, помогший записать признания убийцы на смертном одре. Он еще ранее был допрошен отдельно и дал ясное и недвусмысленное подтверждение достоверности документа, предъявленного отцом Николой. В суд были вызваны еще и другие свидетели, которых Скедони никак не ожидал встретить.
После входа в зал духовник держался уверенно и собранно; когда вызвали вперед римского священника, в лице монаха не дрогнул ни единый мускул, однако при виде другого свидетеля самообладание ему, по-видимому, изменило. Но прежде чем потребовались его показания, были прочитаны вслух свидетельства убийцы. В них излагались предельно сжато все основные факты, каковые далее изложены несколько более пространно.
Выяснилось
Человеку с открытым сердцем трудно поверить, что столь разумное поведение может вызвать у кого-либо ненависть и что власть себялюбия способна так извратить всякое здравомыслие, однако Маринелла (которого впредь мы будем именовать, как и прежде, Скедони) проникся глубоким отвращением к брату, не захотевшему разориться ради кутежей младшего родича.
Скедони, приписывая вынужденную осмотрительность ди Бруно скаредности и холодному безразличию к судьбе ближнего, руководился в своей злобе не только страстью, но и определенными взглядами; взгляды эти сложились вопреки тому, что скупость и равнодушие, которые он находил в характере брата, были свойственны ему самому и проявлялись даже в доводах, какими он пытался подкрепить свои обвинения.
Взлелеянная втайне злоба питалась множеством обстоятельств и распалялась завистью — наиболее низменной и опасной из человеческих страстей; завидуя ди Бруно, обладавшему незаложенным поместьем и красавицей женой, Скедони поддался соблазну совершить злое дело, дабы самому завладеть этими сокровищами. Спалатро, нанятый им в качестве исполнителя, был ему хорошо знаком, и Скедони не опасался привлечь к преступлению сообщника, который должен был приобрести небольшой домик на отдаленном побережье Адриатики и поселиться там, живя на скромную выделенную ему сумму. Выбор пал на полуразвалившееся обиталище, привлекшее Скедони своим уединенным местоположением; именно туда впоследствии была доставлена и Эллена.
Скедони, прекрасно осведомленный обо всех передвижениях графа, время от времени сообщал Спалатро, где именно тот находится, — и после того, как ди Бруно на обратном пути пересек Адриатику от Рагузы до Манфре-донии, а затем углубился в леса Гаргано, Спалатро вместе с подручным устроил ему там засаду. Укрывшись в чаще, негодяи подстерегли графа, который путешествовал в сопровождении слуги и местного проводника, и открыли по ним огонь из пистолетов. Первые выстрелы были не слишком удачными — и граф, оглядевшись в поисках врага, изготовился защищать свою жизнь до последнего, но тут же пал, изрешеченный пулями, радом с убитым наповал слугой. Проводнику удалось бежать.