Итальянец

Рэдклиф Анна

Беатриче, всецело поглощенная собственными переживаниями, вместо ответа воскликнула:

— Да ведь это же госпожа Оливия! Она самая! Во имя всего святого, как вы сюда попали? До чего же вы, наверное, рады, что нашли друг друга!

Она все еще, широко открыв глаза, взирала в изумлении на Оливию, в то время как Эллена настойчиво, но тщетно молила разъяснить ей суть происходившего, однако в следующее мгновение монахиня уже прижимала девушку к своей груди; она, казалось, тотчас проникла в смысл сказанного Беатриче; плача, дрожа с головы до ног, почти в полуобмороке, Оливия не выпускала Эллену из своих объятий.

Эллена спустя некоторое время попросила истолковать ей смысл всего происшедшего, и Беатриче, также изумленная столь

бурным проявлением чувств, в недоумении вскричала:

— Да как же это могло случиться, что вы друг друга не знали?

— Что за новое открытие мне предстоит? — в страхе обратилась Эллена к монахине. — Только совсем недавно я обрела отца! О, скажи мне, каким нежным именем должна я тебя теперь называть?

— Ты обрела отца? — воскликнула Оливия.

— Госпожа обрела отца? — словно эхо отозвалась Беатриче.

Эллена, от волнения необдуманно обмолвившаяся о Скедони, смутилась и замолчала.

— Нет, дитя мое, — возразила Оливия; голос ее смягчился, вместо изумления в нем зазвучала невыразимая грусть, и она вновь прижала Эллену к сердцу. — Нет! Твой отец давно уже в могиле.

Эллена более не отвечала на ее ласки; нежность уступила место сомнениям и удивлению; она устремила на Оливию полубезумный взгляд и наконец медленно произнесла:

— Итак, передо мной моя мать! Но когда же будет положен конец всем этим открытиям?

— Да, перед тобой твоя мать! — торжественно ответила Оливия. — И да почиет на тебе материнское благословение!

Монахиня попыталась успокоить сметенную Эллену, хотя сама была обуреваема вихрем противоречивых чувствований и переживаний, вызванных нежданным открытием. Обе какое-то время могли обмениваться только короткими восклицаниями, выражавшими взаимную привязанность, но было очевидно, что родительница испытывала гораздо большую радость, нежели ее дочь. Когда наконец Эллена сумела дать волю слезам, она начала успокаиваться и мало-помалу осознавать, что ей выпало такое счастье, какого она, верно, никогда еще в жизни не знала.

Однако Беатриче, казалось, была повергнута в изумление, смешанное со страхом. Она не выражала никакого удовольствия при виде радостной сцены и продолжала наблюдать ее сосредоточенно и настороженно.

Овладев собой, Оливия спросила о своей сестре Бьян-ки. Молчание и внезапно омрачившееся лицо Эллены открыли ей истину. При упоминании имени покойной госпожи к Беатриче вернулся дар речи:

— Увы, госпожа Оливия! Она теперь там, где, как я думала, пребываете и вы! Право, я могла бы ожидать увидеться здесь с дорогой госпожой точно так же, как и с вами!

Оливия, хотя и была поражена услышанной новостью, все же восприняла ее менее остро, чем могла бы в любую другую пору. Дав волю слезам, Оливия призналась, что непривычное молчание Бьянки заставило ее заподозрить истину — и в особенности с тех пор, как она не получила ответа на письмо, отправленное на виллу Альтьери сразу по прибытии в монастырь Санта делла Пьета.

— Увы! — вздохнула Беатриче. — Странно, почему госпожа настоятельница не сообщила вам этой печальной вести, а уж она-то была хорошо о ней осведомлена! Ведь моя дорогая госпожа похоронена в здешней церкви… А что до письма, то я принесла его с собой, чтобы его вскрыла синьора Эллена.

— Госпоже настоятельнице ничего не известно о нашем родстве, — ответила Оливия, — и у меня есть особые причины желать, чтобы она об этом не узнала. Даже ты, моя милая Эллена, должна считаться всего лишь моей подругой — до тех пор, пока не выяснятся некоторые подробности, крайне важные для моего спокойствия.

Далее Оливия попросила Эллену растолковать, на чем основано ее удивительное утверждение, будто она отыскала своего отца, но в эту просьбу Оливия вложила чувства, весьма далекие от чувств, вдохновленных радостью или надеждой. Эллена, полагая, что те же обстоятельства, которые не один год держали ее в заблуждении относительно смерти отца, сбили с толку и Оливию,

не была удивлена выказанным ею недоверием, но ей было очень трудно решить, как отвечать на расспросы об отце. Слишком поздно было уже соблюдать обещание хранить тайну, которое вынудил у нее Скедони; Эллена выдала себя в минуту потрясения, но теперь, все еще страшась преступать повеление монаха, она понимала, что ей не избежать полного и исчерпывающего объяснения. Рассудив, что Скедони никак не мог предвидеть ее нынешнего положения и что его наказ не распространяется на ее мать, Эллена отбросила последние колебания. Когда Беатриче ушла, она вновь заявила Оливии, что ее отец жив; изумление монахини еще более возросло, но не победило ее недоверия. Возражая Эллене, она с горькими слезами назвала год смерти графа ди Бруно и упомянула некоторые сопряженные с ней обстоятельства; однако Эллена этому известию не поверила, так как из слов Оливии явствовало, что сама она при кончине графа не присутствовала. В подтверждение Эллена коротко пересказала свой последний разговор со Скедони и предложила принести портрет, который тот считал своим изображением. Взволнованная Оливия попросила Эллену поскорее показать медальон, и Эллена покинула комнату, чтобы отыскать его.

Каждый миг ее отсутствия казался Оливии часом; она беспокойно ходила по комнате, прислушиваясь к шагам, убеждала себя не волноваться, а Эллена все не возвращалась. Завеса тайны покрывала только что ею услышанный рассказ, и Оливия желала, хотя и боялась, ее прояснения; когда же Эллена наконец появилась на пороге и протянула медальон, Оливия взяла его в руки, дрожа от нетерпения, и, едва взглянув на портрет, побелела как мел и лишилась чувств.

Теперь Эллена совершенно уверилась в истинности признания Скедони и только корила себя за то, что постепенно не подготовила свою мать к известию, которое, как ей представлялось, преисполнило Оливию избытком счастья. Обычные меры вскоре привели ее в чувство, и, оставшись с дочерью наедине, она вновь пожелала увидеть портрет. Эллена, приписав сильное волнение, с каким Оливия всматривалась в портрет, удивлению и боязни обмануться, поспешила успокоить мать заверениями в том, что граф ди Бруно не только жив-здоров, но и живет в настоящее время в Неаполе — и, возможно, даже прибудет сюда не более чем через час. «Выйдя из комнаты за медальоном, — добавила Эллена, — я отправила посыльного с запиской, в которой просила отца прибыть в монастырь немедленно; так велико мое желание испытать радость при встрече родителей, воссоединившихся после долгой разлуки».

В этом случае Эллена, вне сомнения, позволила своей великодушной отзывчивости возобладать над осмотрительностью; содержание посланной Скедони записки не могло его выдать, даже если бы он находился в Неаполе, однако то, что она направила ее в монастырь Спирито-Санто, а не по адресу, указанному Скедони, грозило навлечь на нее самое преждевременное расследование.

Говоря Оливии, что Скедони вскоре будет с ними, Эллена ожидала увидеть радостное удивление на лице матери; велико же было разочарование девушки, когда на нем изобразился неподдельный ужас, а из уст Оливии вырвались восклицания, полные муки и даже отчаяния.

— Если только он увидит меня, — говорила Оливия, — я погибла, погибла бесповоротно! О несчастная Эллена, твоя опрометчивость убьет, погубит меня. На портрете изображен не граф ди Бруно, мой дорогой супруг и твой отец, но его брат, жестокий муж…

Оливия не договорила, как если бы и без того сказала больше, чем требовало благоразумие, но Эллена, онемевшая поначалу от изумления, стала умолять, чтобы монахиня истолковала ей свои слова и объяснила, чем она так потрясена.

— Я не знаю, — молвила Оливия, — как случилось, что портрет оказался у тебя, но оригинал его имеет сходство с графом Ферандо ди Бруно, братом моего господина и моим… — «Моим вторым мужем», следовало ей произнести, но уста ее отказывались наградить Скедони подобным титулом.