Итальянец
Шрифт:
Секретарю велено было снять копии, и, пока маркиз ожидал окончания переписки (без бумаги он не желал покинуть келью), Вивальди вновь принялся настаивать с неодолимым упорством на объяснении тайны, связанной с рождением Эллены. Скедони, которому на сей раз не позволили уйти от ответа, не мог, однако, вдаваться в подробные объяснения, ибо ему пришлось бы, пускай косвенно, изобличить гибельные замыслы, вынашивавшиеся им сообща с покойной маркизой ди Вивальди, о чьей кончине он ничего не знал; поэтому духовник почти ничего об Эллене не рассказал, кроме того, что все выяснилось благодаря медальону, который она носила, считая его медальоном
Пока исповедник давал свои краткие пояснения, Никола, державшийся несколько поодаль, взирал на Скедони как исполненный злобы демон. Глаза его пылали огнем из-под низко надвинутого капюшона; всю нижнюю часть лица скрывали складки черного облачения, однако отблески факела выхватывали из мрака середину лица, его резкие, внушавшие ужас черты. Вивальди, взглянув на Николу, вновь увидел перед собой монаха из крепости Палуцци — он подумал, что этот человек способен на те самые преступления, в которых он изобличал Скедони. Тут же Вивальди вспомнил жуткое одеяние, обнаруженное им в развалинах крепости, а также необычайные обстоятельства, сопряженные со смертью синьоры Бьянки, и особенно то, что монах сразу узнал об этом событии. Прежние подозрения относительно причин смерти синьоры Бьянки возродились в душе Вивальди с новой силой — и он твердо вознамерился либо, по возможности, их рассеять, либо добиться их подтверждения; посему он с пылкой горячностью призвал Скедони, который, будучи приговоренным к смерти, не должен был более опасаться открытия истины, каковой бы она ни оказалась, поведать все, что ему известно на этот счет. Обращаясь к Скедони, юноша бросил взгляд на Николу, желая удостовериться, какое действие возымели его слова на монаха, но лицо последнего было так закутано, что нельзя было разобрать, какие чувства оно выражает; Вивальди, однако же, заметил, что, пока он говорил, монах еще ниже надвинул на лицо край капюшона и, отвернувшись от него, устремил взор на исповедника.
Скедони принес торжественно клятву, что в смерти Бьянки неповинен и причин ее не ведает.
Вивальди далее спросил у Скедони, каким образом его посредник, отец Никола, оказался немедленно оповещенным о столь печальном событии и какую цель преследовало предупреждение, переданное ему монахом в крепости Палуцци, поскольку интересов самого отца Николы кончина синьоры Бьянки почти совсем не затрагивала.
Никола не сделал ни малейшей попытки предупредить ответ Скедони, который, после минутной паузы, произнес:
— Целью его, юноша, было остеречь тебя от посещений виллы Альтьери; ту же цель преследовали и все прочие советы и указания, полученные тобой под аркой Палуцци.
— Отец, — отвечал Вивальди, — наверное, вы никогда не любили, иначе воздержались бы от бессмысленных ухищрений, предназначенных сбить влюбленного с пути или сломить его волю. Неужто вы полагаете, будто безымянный советчик мог повлиять на меня более, нежели мое сердце; неужто думаете, будто меня можно запугать низкими уловками и вынудить отказаться от предмета моей привязанности?
— Я был убежден, — возразил исповедник, — что совет незаинтересованного незнакомца будет иметь для тебя некоторое значение, но особенно я надеялся, что поведение осведомленного обо всем таинственного встречного вызовет в таком человеке, как ты, ужас; именно так я пытался использовать твою главную слабость.
— Что вы называете моей главной слабостью? — вспыхнув, спросил Вивальди.
— Чувствительность, которая
— Что я слышу! Монах называет суеверие слабостью! — изумился Вивальди. — Пусть так, но когда именно выказал я подобную слабость?
— Ты забыл разговор, когда мы рассуждали с тобой о невидимых духах?
Вивальди поразила интонация, с какой монах задал этот вопрос: Скедони никогда еще к нему так не обращался; он взглянул на исповедника пристальнее, как будто желая увериться, он ли это сказал. Скедони не сводил с юноши глаз и вновь повторил, медленно и раздельно:
— Неужто ты забыл этот наш разговор?
— Нет, не забыл, — отозвался Вивальди, — однако не припомню, что высказывал тогда мнение, оправдывающее ваш вывод.
— Изложенные тобой взгляды, — заметил Скедони, — опирались на разум, однако пылкость твоего воображения была более чем очевидна, а разве пылкое воображение склонно доверять трезвой рассудительности, а не непосредственному свидетельству чувств? Воображение не способно по доброй воле приковать себя к пресным земным истинам, но, страстно желая расширить свои возможности и вкусить ему одному доступные восторги, воспаряет в поисках новых чудес в мир, созданный им самим!
Вивальди покраснел, услышав этот укор и осознав его справедливость; он был поражен тем, что Скедони так хорошо понял природу его души; тогда как сам он, никогда не позволявший смутным догадкам относительно предмета, затронутого исповедником, превращаться в прочную уверенность, даже не подозревал о собственных внутренних наклонностях.
— Признаю справедливость вашего замечания, — сказал Вивальди, — в той мере, в какой это касается меня самого. Занимает меня, однако, предмет куда менее отвлеченный, разъяснению которого свидетельство моих чувств способствовало мало. Кому принадлежит окровавленное одеяние, обнаруженное мной в развалинах Палуцци, и что сталось с тем, кто его носил?
По лицу Скедони пробежала тень растерянности.
— Что за одеяние? — недоуменно спросил он.
— По всей видимости, бывший владелец этого платья погиб насильственной смертью, — ответил Вивальди. — Я нашел его там, где нередко появлялся ваш признанный сообщник, монах Никола.
При этих словах Вивальди взглянул на отца Николу, к которому было теперь приковано внимание всех присутствующих.
— Это одеяние принадлежало мне, — произнес монах.
— Вам? В том виде, в каком оно было? — воскликнул Вивальди. — Пропитанное запекшейся кровью?
— Это одеяние принадлежало мне, — повторил Никола. — А за кровь я должен благодарить вас: я был ранен вашим пистолетом.
Вивальди потрясла столь очевидная увертка.
— У меня не было пистолета, — возразил он, — шпага была моим единственным оружием.
— Подумайте минутку! — попытался остановить его монах.
— Повторяю, никакого огнестрельного оружия при мне не было!
— Пускай отец Скедони скажет, — настаивал монах, — был я ранен выстрелом из пистолета или же нет.
— Какое право ты имеешь теперь ко мне обращаться? — проговорил Скедони. — Чего ради должен я опровергать подозрения, которые могут обречь тебя на то же состояние, в какое ты вверг меня!
— Вини в этом свои собственные преступления, — жестко отрезал Никола. — Я только исполнил свой долг, и дело вполне могло обойтись без меня благодаря священнику, которому Спалатро исповедался перед смертью.