Итальянец
Шрифт:
От волнения Оливия замолчала, потом добавила:
— Я не могу сейчас объяснить тебе все более подробно — слишком все это для меня болезненно. Дай мне лучше поразмыслить над тем, как избежать встречи с ди Бруно и даже, по возможности, скрыть от него, что я жива.
Оливия, впрочем, заметно ободрилась, когда услышала, что Эллена в записке к Скедони не назвала ее имени, но просто сообщила о своем желании видеть духовника по очень важному делу.
Пока они совещались, какой предлог послужил бы достаточным оправданием для столь поспешного вызова, посыльный возвратился с нераспечатанным письмом: его уведомили, что отец Скедони отбыл из страны и совершает паломничество, — именно так монахи братства Спирито-Санто предпочли объяснить его отсутствие; им казалось более благоразумным ради поддержания репутации своей обители скрыть истинное положение вещей.
Оливия, избавленная от опасений, согласилась пролить свет на события прошлого, столь важного для Элле-ны; однако прошло несколько дней, прежде чем она сумела собраться
Следует вспомнить, что Скедони покинул дом сразу же после деяния, которое по его замыслу должно было стать для графини, его жены, роковым, и что ее перенесли в спальню в бесчувственном состоянии. Рана, однако, оказалась не смертельной. Но жестокость, обнаруженная поступком мужа, побудила ее воспользоваться отсутствием Скедони и собственным положением больной для того, чтобы освободиться от тирании, не прибегая к суду, который, бесспорно, покрыл бы бесчестьем имя брата ее покойного супруга. Графиня покинула его дом навсегда и при содействии трех лиц, названных выше, перебралась в отдаленную часть Италии, где нашла убежище в монастыре Сан-Стефано; дома же сообщение о ее смерти было подкреплено публичными похоронами. Бьянки долго еще после отъезда Оливии оставалась в городе, в своем собственном доме близ виллы ди Бруно, взяв на свое заботливое попечение как дочь графини от первого брака, так и новорожденную дочь от второго брачного союза.
По прошествии некоторого времени Бьянки со своими юными подопечными перебралась на другое место жительства, однако не в окрестности монастыря Сан-Стефано. Оливия лишена была утех материнской любви, так как Бьянки не могла поселиться возле монастыря из страха быть обнаруженной; ибо Скедони, хотя он и поверил в смерть супруги, заподозрил бы неладное из поведения ее сестры, за которой наверняка неотступно следил. Итак, Бьянки поселилась вдалеке от Оливии, но еще не на вилле Альтьери. Эллене тогда не исполнилось и двух лет, а дочери Скедони — двух месяцев, и она умерла, не дожив и до года. Бьянки не сумела сообщить отцу о смерти ребенка, так как духовник слишком тщательно скрывался; вот почему Скедони по ошибке принял Эллену за свою дочь; их общему заблуждению способствовал также портрет, почитавшийся Элленой за портрет отца. Она нашла его в кабинете тетушки после ее кончины и, прочтя на обороте титул графа ди Бруно, с дочерней нежностью носила его в медальоне с тех самых пор.
Бьянки открыла Эллене тайну ее происхождения, но, движимая благоразумием и состраданием, не сообщила ей о том, что мать ее жива; именно в эту тайну так сильно желала она на смертном одре посвятить Эллену, и только внезапный приступ болезни лишил ее возможности говорить. Из-за неожиданной кончины синьоры Бьянки мать и дочь не могли узнать друг о друге, даже когда впоследствии случайно встретились; немалую роль тут сыграло и имя Розальба, данное Эллене тетушкой Бьянки еще с пеленок с целью надежнее скрыть ее от глаз Скедони. Беатриче, не входившая в число домочадцев, причастных к тайному бегству Оливии, поверила известию о ее смерти; таким образом, будучи осведомленной о том, что Эллена приходится графине ди Бруно дочерью, она никогда не догадалась бы о столь близком родстве между Элленой и Оливией, если бы Оливии не случилось распознать в ней давнюю служанку Бьянки в присутствии самой Эллены.
Бьянки, поселившись в окрестностях Неаполя, разумеется, не подозревала, что Скедони, о котором никто ничего не слышал со дня совершенного им покушения на убийство, живет именно там; она редко выходила из дому, и потому неудивительно, что они ни разу не встретились — по крайней мере сознательно; даже если бы такая встреча произошла, вуаль синьоры Бьянки и монашеский клобук Скедони помешали бы им узнать друг друга.
Бьянки, по-видимому, намеревалась открыть Вивальди происхождение Эллены до совершения брачного обряда; в тот вечер, когда им в последний раз довелось беседовать вместе, синьора Бьянки, изнуренная чрезмерным для ее болезненного состояния усилием, заявила, что ей еще многое нужно сказать, но из-за слабости вынуждена была отложить разговор до другого раза. Скоропостижная ее кончина сделала новую встречу невозможной. Могло показаться странным, почему почтенная синьора так долго медлила с сообщением, которое могло бы устранить главные возражения родителей Вивальди против его союза с Элленой, однако приходилось, помимо дворянского титула, принимать во внимание и некоторые другие обстоятельства в ее семье. Учитывая нынешнюю бедность, а главное — вину, лежавшую на одном из потомков рода ди Бруно, было разумно предположить, что данные обстоятельства лишат благородное происхождение всякой привлекательности в глазах семьи Вивальди, как бы ревностно они ни относились к знатности рода.
Ферандо ди Бруно ухитрился за самое короткое время между смертью брата и мнимой кончиной жены вновь запутать свои дела, и вскоре после его бегства доход, поступивший от принадлежавших ему земельных владений, перешел в руки кредиторов, насколько законно — сказать трудно; однако в тогдашнем своем положении он не мог позволить себе вступать с ними в борьбу, и Эллена
Оливия тем временем решила посвятить всю свою жизнь послушанию в монастыре Сан-Стефано; выбор был сделан ею совершенно добровольно, ибо она все еще не могла оправиться от утраты первого мужа и жестокостей, которым она подверглась во втором браке. Первые годы ее уединения протекли в спокойствии, возмущавшемся лишь при воспоминании о покинутом ребенке; встречаться с дочерью в монастыре она не смела, и это ранило ее материнское чувство. С Бьянки, однако, она переписывалась так часто, как позволяли обстоятельства, и могла утешаться, по крайней мере, мыслью, что самое дорогое для нее на свете существо пребывает в благополучии; но вскоре после появления в обители Эллены Оливию не на шутку стали тревожить опасения, связанные с непривычным молчанием Бьянки.
Когда Оливия впервые увидела Эллену в часовне монастыря Сан-Стефано, ее поразило неуловимое сходство девушки с покойным графом ди Бруно; не раз вглядывалась Оливия в ее черты с мучительно-острым любопытством; но при сложившихся обстоятельствах, разумеется, никак не могла распознать в незнакомке собственную дочь. Однажды, впрочем, мысль о такой возможности настолько затмила в ней всякое благоразумие, что она рискнула спросить у Эллены ее полное имя; ответ «Розальба» заставил Оливию прекратить дальнейшие расспросы. Каковы же были бы чувства монахини, если бы ей довелось узнать, что, великодушно способствуя побегу Эллены, она своим состраданием спасает от беды собственную дочь! Уместно заметить, что добродетели Оливии, направленные на содействие ближнему, помогли, о чем сама она не подозревала, ее счастливому воссоединению с дочерью, тогда как порочность Скедони — также неосознанно — не только едва не привела его к убийству племянницы, но и побуждала его избирать такие средства для достижения целей, которые препятствовали его успеху.
Глава 10
Дни радостей, куда сокрылись вы?
От вас остался только призрак бледный!
Юнг
Маркиза ди Вивальди (о смерти ее Беатриче рассказала сбивчиво и неполно), мучимая преступной совестью, которую отягощало замышлявшееся ею против Эллены злодейство, и в страхе перед грядущим возмездием, на смертном одре послала за духовником, дабы на исповеди облегчить свою совесть, а взамен получить избавление от отчаяния. Исповедник оказался человеком отзывчивым и рассудительным; выслушав до конца историю Вивальди и Эллены ди Розальба, он заявил, что маркиза может надеяться на прощение задуманного ею преступления и тех незаслуженных страданий, которые она навлекла на юную чету, только в том случае, если проявит готовность сделать счастливыми тех, кто претерпел бедствия по ее вине. Совесть маркизы успела уже дать ей те же самые наставления — и теперь, стоя на краю могилы, которая уравнивает все различия, теперь, когда ужас перед справедливым воздаянием не подавлялся сословной гордыней, маркиза столь же ревностно возгорелась желанием осуществить брак Вивальди и Элле-ны, сколь не так давно пыталась его расстроить. Она послала за маркизом; признавшись в том, что пустила в ход самые изощренные хитрости, дабы лишить Эллену спокойствия и очернить ее репутацию, но не раскрыв, однако, до конца все свои преступные намерения, маркиза обратилась к супругу с просьбой выполнить ее последнюю волю, а именно — устроить счастье сына.
Маркиз, хотя и был потрясен двоедушием и жестокостью своей супруги, не страшился, как она, будущего и не сокрушался о прошлом, и потому ничто не могло заставить его примириться с низким происхождением Эллены; он упорно противился настойчивым увещеваниям жены, и только зрелище ее предсмертных мук побороло в нем все прочие соображения, помимо единственного — желания облегчить ее муки; в присутствии духовника маркиз торжественно пообещал, что не будет более препятствовать союзу Вивальди и Эллены, буде сын подтвердит свою сердечную склонность. Такого обещания было достаточно для маркизы, и она умерла, отчасти умиротворенная. Было очевидно, однако, что маркиз не скоро сможет устроить помолвку, согласие на которую он дал с явной неохотой, поскольку все попытки найти Винченцио оставались безрезультатными.