Итальянец
Шрифт:
Вивальди, слышавший этот приговор, был потрясен неизмеримо сильнее осужденного; исполнив требование отца Николы, приведшее к разоблачению преступлений Скедони, он не имел возможности поступить иначе, но теперь ощущал себя таким несчастным, словно сам своим свидетельством обрек ближнего на казнь; а что бы он почувствовал, если бы знал, что Скедони — отец Эллены ди Ро-зальба! И эти чувства ему вскоре пришлось испытать! Даже и здесь, напоследок, сжигавшие Скедони страсти обнаружились еще раз: покидая зал трибунала и проходя мимо Вивальди, он бросил ему: «Во мне ты убил отца Эллены ди Розальба!»
Скедони произнес эти слова, не питая
Поначалу, впрочем, Вивальди воспринял эти слова как отчаянную попытку обреченного избежать суровой власти закона и, забыв при упоминании имени Эллены обо всякой осторожности, громко потребовал сообщить, где она сейчас находится. Скедони, с пугающей язвительно-торжествующей улыбкой, молча прошествовал было мимо юноши, но Вивальди, не в силах мириться с неизвестностью, обратился к трибуналу с мольбой разрешить ему, хотя бы совсем недолго, переговорить с осужденным; просьбу удовлетворили с величайшей неохотой, да и то только при условии, что разговор будет происходить у всех на глазах.
На расспросы Вивальди об Эллене Скедони ответил лишь одно — что она его дочь; торжественность, сопровождавшая это заявление, хотя и не убедила Вивальди, но вызвала у него мучительные страхи и сомнения; тогда духовник, решивший, что будет благоразумнее не скрывать более местонахождения Эллены, дабы заручиться поддержкой семьи Вивальди, ради этого смягчившись и отказавшись от жажды мести, сообщил, что она нашла приют в монастыре Санта делла Пьета; при этом известии радость на время затмила в сознании Вивальди все прочие соображения.
Служители, однако, поспешно положили конец этому разговору; Скедони отвели обратно в камеру, а затем и Вивальди был возвращен в убогую свою темницу.
Разлучаясь с хозяином, Пауло вновь впал в неистовство; Вивальди умолял трибунал дозволить слуге разделить его заточение, однако встретил решительный отказ, и ему ничего не оставалось, как только попытаться умерить бурное отчаяние Пауло. Пауло бросился к его ногам, проливая обильные слезы, но сохраняя полное молчание. Поднявшись, он обратил немой взгляд на Вивальди, словно желая сказать: «Дорогой хозяин! Мы больше никогда не увидимся!» — и уже не сводил с него печальных глаз до тех пор, пока не покинул зал трибунала.
Вивальди, несмотря на то что у него самого было множество причин горевать, не мог выдержать жалобный взгляд бедняги и отвел глаза в сторону, однако, направившись к выходу, то и дело оборачивался, пока двери не скрыли от него преданного слугу.
Когда Вивальди покинул зал, он обратился с просьбой, хотя и заведомо безнадежной, к служителям, умоляя их переговорить со стражниками, охранявшими Пауло, и просить оказать ему все допустимые послабления.
— Никаких послаблений, — ответил один из служителей. — Хлеб и воду им дают, да еще позволяют вволю разгуливать по своей камере.
— Неужели никаких? — воскликнул Вивальди.
— Ни малейших, — повторил служитель. — Ваш слуга и без того чуть-чуть не погубил одного из стражников; разговорился с ним по душам, втерся в доверие, а тот — по молодости лет — возьми да и принеси ему свечу,
— И что сталось с этим честным малым? — спросил Вивальди.
— Честным малым? Да какой же он честный малый, синьор, если не способен блюсти свой долг?
— Его наказали?
— Нет, синьор. — Служитель замолчал и пугливо огляделся на оставшийся позади коридор, проверяя, не видит ли кто, что он беседует с узником. — Нет, синьор, у него еще на губах материнское молоко не обсохло, и на первый раз его простили — отправили сторожить человека, менее способного задабривать.
— Пауло, наверное, его смешил? Чем же еще он мог его задобрить?
— Какое там, синьор, что вы! Пауло заставил его плакать, а это ничуть не лучше.
— Неужели! Стражник, вероятно, пробыл с ним совсем недолго.
— Месяц или около того, синьор.
— Но чем же все-таки он его задобрил? — настаивал Вивальди. — Дукатом?
— Дукатом? — вскричал служитель. — Ни единым па-оло!
— А ты в этом уверен? — проницательно переспросил Вивальди.
— Конечно же, синьор. Целый дукат для такого парня; он того не стоит!
— Зато его начальник стоит вполне, — тихо прибавил Вивальди, вкладывая в руку служителя монету.
Служитель не произнес ни слова, но деньги спрятал — и разговор на этом прекратился.
Вивальди подкупил служителя с целью облегчить участь Пауло; о себе он думал меньше всего: собственное отчаянное положение совершенно перестало его заботить. Теперь Вивальди до глубины души был взволнован самыми противоположными чувствами: обрадованный тем, что Элле-на находится в безопасности, он томился в то же время тягостнейшими раздумьями, вызванными заявлением Ске-дони. Слишком ужасна была мысль, что Эллена — дочь убийцы, что отец Эллены осужден на позорную казнь и что он сам, пускай непреднамеренно, способствовал вынесению этого приговора! Избавления от мук юноша искал в попытках найти причины, побудившие Скедони прибегнуть к лживой выдумке; единственным правдоподобным объяснением могла послужить только жажда мести; но даже в этом Вивальди начал сомневаться, когда вспомнил, что духовник заверил его в полном благополучии Эллены; не видя эгоистического расчета, стоявшего за этим заверением, Вивальди решил, что Скедони наверняка не сказал бы об этом, если бы таил против него зло. Однако представлялось довольно вероятным, что сама эта весть, принесшая ему такую отраду, была ложной и сообщена была единственно для того, чтобы по обнаружении истины причинить еще большее страдание! Не находя себе места от тревоги, отнимавшей у него всякую способность рассуждать здраво, Вивальди перебирал все мыслимые и немыслимые догадки и в конце концов склонился к мнению, что в данном случае Скедони все же сказал правду.
Но сказал ли он правду о своем кровном родстве с Элленой? Этот вопрос пробуждал в душе Вивальди вихрь различных предположений; содержание этого сообщения было слишком удивительно, чтобы внушить полное доверие, и слишком ужасно, чтобы даже предположение о нем не внушало страха.
Глава 9
Монахиня, о чем тоскуешь ты?
Что плачешь, в небеса с мольбою глядя? И отчего поблек румянец нежный —