Итальянец

Рэдклиф Анна

— Маркиза? — встрепенулась Эллена, как если бы это одно-единственное слово разом рассеяло оцепенение ужаса. — Маркиза!

— Ну да, синьора, конечно же маркиза. О ком же еще я говорю?

— Дальше, дальше, Беатриче! Так что же маркиза?

— Чему это вы вдруг обрадовались, синьора? Я как раз решила, что вас очень огорчит эта новость. Ах да! Ручаюсь, вы подумали о молодом господине, синьоре Вивальди.

— Дальше! — повторила Эллена.

— Так вот, оказывается, с тех пор как маркизу впервые прихватило, по словам слуги, прошел уже целый месяц. Долгое время она выглядела очень плохо, а после conversazione ¹ во дворце ди Вольо вернулась домой совершенно больная.

Здоровье у нее и раньше, считалось, было неважное, но близкого конца никто не ожидал; созвали докторов, и тогда сомнений больше не осталось. Врачи нашли, что маркиза давно уже опасно больна, хотя никто об этом и не подозревал; врачу ее вменили в вину, что он проглядел ее болезнь. «Но врач этот, — добавил плуг, — питал к госпоже большое расположение. К тому же он отличался редким упрямством и едва ли не до самого конца уверял, будто опасности нет ни малейшей, хотя всем было ясней ясного, что и как. Предсказания других докторов вскоре подтвердились — и моя госпожа скончалась».

— А ее сын? — торопливо спросила Эллена. — Был ли он радом с маркизой, когда она лежала на смертном одре?

— Синьор Вивальди, госпожа? Нет, его там не было.

— Это очень странно! — взволнованно заметила Эллена. — Слуга разве не упоминал о нем?

— Упоминал, синьора. Он сказал: как грустно, что молодого господина нет здесь, да еще в такую-то минуту; и ведь никто не знает, где он!

— Точно ли его семье ничего о нем не известно? — спросила Эллена со всевозраставшим волнением.

— Именно так, госпожа: вот уже несколько недель о синьоре Вивальди ничего не известно. Никто не слышал ни о нем, ни о Пауло Мендрико, его слуге, хотя посланцы маркизы обыскали чуть ли не все королевство!

Потрясенная неопровержимым свидетельством того, что Вивальди заключен в тюрьму инквизиции — а это еще недавно казалось ей невозможным, — Эллена утратила на время всякую способность к беседе, однако Беатриче продолжила свой рассказ:

— У госпожи маркизы, сказал мне слуга, было очень тяжело на сердце, и она часто спрашивала о синьоре Вин-ченцио.

— Ты уверена, что маркиза тоже не знала, где он находится? — спросила Эллена, недоумевая, кто же, предав Вивальди в руки инквизиции, мог тем не менее допустить ее побег.

— Да, синьора, маркизе очень хотелось его увидеть. А умирая, она послала за своим духовником, отцом Ске-дони, — так его, кажется, зовут, и…

— И что он? — невольно вырвалось у забывшей осторожность Эллены.

— Да ничего, синьора, потому как и его не нашли.

— Не нашли! — эхом отозвалась Эллена.

— Нет, синьора, так и не смогли тогда его разыскать; ведь, помимо маркизы, у него наверняка было много других духовных детей; им, я думаю, тоже есть в чем каяться, так что занят он, осмелюсь допустить, по горло и вряд ли мог явиться немедля.

Эллена овладела собой настолько, чтобы не расспрашивать более о Скедони; раздумывая над возможной причиной ареста Вивальди, она вновь утешила себя надеждой, что он не попал в руки подлинных служителей инквизиции, так как сотоварищи тех, кто его арестовал, оказались сторонними лицами; Эллена полагала весьма вероятным, что, скрываясь от семьи, Винченцио все еще продолжает разыскивать место ее заточения.

— Так вот, — с жаром повествовала Беатриче, — я и говорю, какой поднялся переполох, когда умирала госпожа маркиза. Раз отца Скедони не нашли, то послали за другим духовником, и он надолго, очень надолго заперся с ней наедине. А уж когда позвали самого маркиза, вот тут-то оно и началось! Из спальни до прислужников у дверей доносился его громкий голос, временами было слышно и как говорит маркиза, а ведь она была еле жива! Потом все стихло, и немного погодя маркиз вышел из комнаты — по рассказам, до крайности взбудораженный, то есть в сильном

гневе и, однако же, очень удрученный. Но духовник оставался с маркизой еще долго-долго — и когда наконец ушел, она казалась такой несчастной, как никогда раньше. Она прожила еще ночь и утро следующего дня — и уж, наверное, очень тяжело было у нее на сердце, потому как она все плакала, а то еще больше стонала, жалко было на нее смотреть. Она часто звала маркиза — и, когда он опять появился, слуг отослали, и супруги о чем-то долго совещались наедине. Вновь послали за духовником, и они заперлись втроем. После этого на душе у маркизы как будто полегчало, и вскоре она умерла.

Эллена, внимательно слушавшая рассказ старой служанки, собиралась было задать ей несколько вопросов, но тут вошла Оливия; увидев посетительницу, она заторопилась к выходу, но Эллена, не считая дальнейшие подробности слишком существенными, уговорила монахиню присесть возле пялец, где сама она не так давно занималась вышиванием.

Поговорив немного с Оливией, Эллена вернулась к собственным делам и размышлениям. Отсутствие Скедо-ни по-прежнему казалось ей неслучайным — и, хотя Эл-лена не могла выпытывать у Беатриче дополнительные сведения относительно монаха из обители Спирито-Сан-то, она отважилась спросить, не доводилось ли Беатриче встречать в последнее время того незнакомца, который привез ее обратно на виллу Альтьери; Беатриче он был известен только как освободитель ее госпожи.

— Нет, синьора, — ответила Беатриче довольно резко. — С тех пор как он сопроводил вас на виллу, я его не видала; по правде сказать, я и тогда-то не то чтобы очень успела разглядеть его лицо; а как это он ухитрился незаметно уйти из дома — ума не приложу, хотя и не раз об этом думала. Ей-богу, не стоило ему стыдиться показываться мне на глаза, потому как я только возблагодарила бы его за то, что он доставил вас домой в целости и сохранности!

Эллена немного удивилась, что старухе запомнилось обстоятельство, казалось бы, столь незначительное; она пояснила, что сама отперла дверь для своего покровителя.

Пока Беатриче говорила, Оливия оторвала взгляд от вышивки и внимательно всмотрелась в старую служанку, которая почтительно отвела глаза, но, как только монахиня вернулась к прерванной работе, возобновила свое наблюдение. Столь пристальное взаимное изучение показалось Эллене не совсем обычным, однако она приписала это любопытству, возникающему при первой встрече незнакомых людей.

Эллена дала Беатриче несколько указаний насчет рисунков, которые она желала передать в монастырь, и не успела Беатриче ответить, как Оливия вновь подняла глаза и с жадностью вгляделась в лицо служанки.

— Мне знаком ваш голос, — взволнованно заговорила Оливия, — хотя утверждать это, судя по наружности, я бы не рискнула. Вы — возможно ли? — вы Беатриче Олька, не правда ли? Столько лет прошло с тех пор!..

— Да, синьора, — произнесла Беатриче с неменьшим удивлением. — Вы не ошиблись, меня зовут именно так. Но кто вы, госпожа, и откуда вы меня знаете?

Беатриче не сводила глаз с Оливии, и во взгляде ее появился испуг, что еще усилило недоумение Эллены. Лицо монахини то бледнело, то вновь вспыхивало, и язык не слушался ее, когда она попыталась заговорить. Беатриче меж тем воскликнула:

— Мои глаза, должно быть, меня обманывают! Сходство, однако же, удивительное. Пресвятая Дева! Я прямо-таки сама не своя, сердце вот-вот из груди выпрыгнет — вы так на нее похожи, госпожа, и, однако же, совсем другая!

Оливия, вперив неотрывный взор в Эллену, проговорила еле слышно, почти невнятным голосом, тогда как сама она вся, казалось, изнемогала под действием неодолимого чувства: «Скажи мне, Беатриче, заклинаю тебя, скажи скорей: кто это?» Она указала на Эллену, и слова замерли у нее на устах.