Итальянец
Шрифт:
— Не хотел бы я иметь на совести исполнение подобного долга, — вмешался Вивальди. — Вашими стараниями ваш бывший друг приговорен к смерти, и вы же принудили меня стать пособником гибели моего ближнего.
— Ты, как и я, причастен к убийству убийцы, — ответил монах. — Он отнял чужую жизнь и потому достоин лишиться своей. Если, однако, тебя утешит мысль, что ты мало способствовал гибели ближнего, я сейчас же тебе это докажу. Можно было иным путем, помимо свидетельства Ансальдо, подтвердить, что Скедони на самом деле — граф ди Бруно, но я об этом не знал, когда велел тебе вызвать исповедника на заседание трибунала.
— Если бы ты раньше в этом признался, — сказал
— Я уже сказал — мне, — повторил Никола. — Скедо-ни может засвидетельствовать, что в Палуцци меня ранили из пистолета.
— Невероятно! — воскликнул Вивальди. — При мне была только шпага.
— С вами был товарищ, — заметил монах. — Разве у него не было огнестрельного оружия?
Вивальди после короткого размышления вспомнил, что у Пауло были пистолеты и что он выстрелил под аркой Палуцци во время тревоги, вызванной незнакомым голосом. Он тут же в этом признался.
— Но я не слышал ни стона, ни каких-либо признаков страдания! — добавил он. — К тому же окровавленное платье находилось довольно далеко от места, где был сделан выстрел. Как сумел человек, судя по залитой кровью одежде опасно раненный, бесшумно добраться до весьма отдаленной крепостной темницы, и, если даже ему это удалось, возможно ли, что он бросил там свое платье?
— И тем не менее так все оно и было, — ответил Никола. — Твердость духа позволила мне сдержать стоны; я отполз к развалинам, чтобы спрятаться, но ты преследовал меня до самой темницы; там я снял свою окровавленную одежду, в которой не отважился вернуться в монастырь, и ушел по тропам, какие вся ваша изобретательность не позволила вам отыскать. Люди, уже находившиеся в крепости, чтобы помочь схватить вас в ту самую ночь, когда синьору Розальба похитили из Альтьери, дали мне другую одежду и перевязали рану. Но хотя вам и не удалось в ту ночь меня увидеть, вы все же слышали мои стоны, доносившиеся из соседнего помещения, а мои сообщники потешались над ужасом твоего слуги. Теперь ты мне веришь?
Вивальди действительно хорошо помнились стоны и множество иных подробностей рассказа Николы; они так точно совпадали с другими воспоминаниями юноши, что он более не сомневался в правдивости монаха. Однако внезапность кончины синьоры Бьянки все еще вызывала у него подозрения. Но Скедони заявил, что не только не причастен к этому событию, но и ничего не знает об обстоятельствах ее кончины; их, судя по его нежеланию свидетельствовать в пользу монаха, он бы непременно открыл, если бы ему было известно о виновности Николы. Было очевидно, что Никола мог покушаться на жизнь синьоры Бьянки только ради обещанной ему Скедони награды; поэтому Вивальди, вникнув более основательно в суть дела, пришел к выводу, что смерть Бьянки была вызвана естественными причинами.
В продолжение этого разговора маркиз, желая поскорее положить ему конец и покинуть камеру, неоднократно побуждал секретаря поторопиться; теперь он самым настоятельным образом возобновил свою просьбу; вместо секретаря чей-то другой голос ответил, что документ будет вот-вот готов. Вивальди почудилось, что он уже слышал этот голос прежде; взглянув на говорившего, он увидел незнакомца, который первым навестил его в тюрьме. Поняв по платью, что перед ним служитель инквизиции, Вивальди догадался также о цели его прежнего визита — притворным сочувствием
Появление этого лица вызвало у Вивальди воспоминания о последующем визите к нему отца Николы, и он поинтересовался, допустили ли его в камеру стражники, или же он проник туда каким-то иным путем; на вопрос юноши монах ничего не ответил, а лишь улыбнулся, если только можно назвать улыбкой странное выражение, появившееся на его лице; он словно бы хотел сказать: «Неужто ты думаешь, будто я, служитель инквизиции, выдам тебе ее тайны?»
Однако Вивальди настойчиво повторил свой вопрос, ибо желал знать, удалось ли стражникам, которые были верны своему долгу, избежать грозившей им кары.
— Стражники блюли свой долг, — ответил Никола, — узнать о большем не пытайся.
— И суд убедился в их честности?
Никола с насмешливой улыбкой произнес:
— Суд в этом и не сомневался.
— Как! — воскликнул Вивальди. — Тогда почему же их держали под арестом, если их верность не вызвала подозрений?
— Довольствуйся тем знанием тайн инквизиции, какое дал тебе твой опыт, — мрачно отозвался Никола, — и не допытывайся до большего!
— О, это чудовищные тайны! — вмешался Скедони, долгое время молчавший. — Знай же, юнец, что едва ли не каждая камера, где томится узник, имеет потаенный вход, через который посланцы смерти могут незамеченными проникать к своим жертвам. Никола — один из таких страшных гонцов, и ему ведомы все скрытые пути убийц.
Вивальди в ужасе отпрянул от Николы, и Скедони умолк; но пока он говорил, Вивальди вновь заметил, что голос монаха необычайно изменился; юноша содрогнулся от звучания его не менее, чем от смысла услышанных им слов. Никола молчал, вперив в Скедони страшный, мстительный взор.
— Служба его была недолгой, — проговорил духовник, с трудом переведя взгляд на Николу, — итог его деяниям почти подведен! — При этих последних словах голос Скедони настолько ослаб, что был еле слышен монаху, который подошел ближе к его ложу, требуя пояснений. Подобие устрашающей улыбки мелькнуло в чертах Скедони. — Не беспокойся, очень скоро ты все поймешь!
Никола продолжал недвижно стоять возле ложа духовника, слегка наклонившись, как если бы хотел заглянуть ему в самую душу. Когда Вивальди вновь взглянул на Скедони, он был поражен внезапной переменой в его лице, на котором словно бы застыла слабая, но торжествующая улыбка. Однако, пока Вивальди смотрел, на лице Скедони отразилось волнение, через минуту уже все его тело сотрясали судороги, а из груди вырывались тяжкие стоны. Сомнений не оставалось: это была агония.
Ужас Вивальди и маркиза, который все еще порывался покинуть камеру, мог сравниться только с ужасом всех присутствующих: они, казалось, на какой-то миг преисполнились сочувствия, кроме Николы, который не шелохнувшись стоял подле Скедони и неотрывно смотрел на его мучения с язвительной усмешкой. Вивальди, с отвращением наблюдая за монахом, заметил вдруг, как лицо его исказилось и мускулы на нем непроизвольно дернулись, но продолжалось это совсем недолго. Монах, однако, отвернулся от прискорбного зрелища и при этом движении невольно схватился за руку стоявшего с ним радом служителя и оперся на его плечо, словно искал поддержки. Поведение его, судя по всему, свидетельствовало о том, что если он и торжествовал, наблюдая страдания врага, то все же не мог не содрогаться от их чудовищности.