Итальянец
Шрифт:
— Он известен мне около года как исповедник моей матери, — ответил Вивальди. — Впервые я увидел его в коридоре нашего фамильного дворца; это было вечером, он возвращался из покоев маркизы.
— Ты уверен в этом? — с особой настойчивостью допытывался монах. — Очень важно, чтоб ты был уверен.
— Да, я уверен, — повторил Вивальди.
— Не удивительно ли, — заметил монах после паузы, — что обстоятельство, которое должно было показаться тебе тогда сущим пустяком, оставило в твоей памяти столь прочный след? За два года нами забывается очень многое! — Монах испустил глубокий вздох.
— Я
— Тебе известно, кто он? — спросил незнакомец.
— Мне известно только, кем он хочет казаться,
— Доводилось ли тебе слышать рассказы о его прошлой жизни?
— Нет, никогда.
— И ни единой касающейся его подробности, которая представлялась бы из ряда вон выходящей? — переспросил монах.
Вивальди помедлил с ответом: ему смутно припомнилась бессвязная история, поведанная Пауло в ту ночь, которую они провели узниками в крепости Палуцци; слуга рассказывал что-то о признании, сделанном на исповеди в церкви кающихся, облаченных в черное, однако сам Вивальди не дерзнул бы утверждать, что речь шла о Скедони. Винченцио вспомнил также о запятнанном кровью монашеском одеянии, найденном им в подвале крепости. В памяти у него, подобно мгновенному видению, промелькнули подробности испытанных ранее перипетий, необъяснимое поведение таинственного существа, стоявшего теперь перед ним. Ум юноши напоминал собой волшебное зеркало, где вдруг восстают образы давно минувших событий и сменяются затем неясными очертаниями явлений, таящихся в мареве будущего. Волю юноши парализовал небывалый страх; суеверие, какому ранее он не поддавался, отняло у него способность к здравому рассуждению. Он пристальнее вгляделся в сумрачное лицо собеседника — почти не сомневаясь, что видит перед собой обитателя иных миров.
Монах повторил свой вопрос еще более суровым тоном:
— Слышал ли ты нечто необычное об отце Скедони?
— Благоразумно ли с моей стороны, — возразил Вивальди, набравшись смелости, — отвечать на упорные расспросы того, кто отказывается даже назвать свое имя?
— Мое имя умерло — его более не помнет, — проговорил монах, отворачиваясь в сторону. — Предоставляю тебя твоей участи.
— Какой участи? В чем цель твоего прихода? Заклинаю тебя всевластным именем инквизиции — откройся мне!
— Очень скоро ты обо всем узнаешь: пощади себя!
— Какая же судьба меня ждет? — добивался ответа Вивальди.
— Не испытывай меня более, — сказал монах. — Только отвечай на мои вопросы. Скедони…
— Я сказал о нем все, что известно мне с достоверностью, — перебил Вивальди. — Все остальное — лишь предположения.
— В чем же состоят эти предположения? Имеют ли они какую-то связь с признаниями на исповеди в церкви Санта-Мария дель Пьянто, принадлежащей монастырю кающихся, облаченных в черное?
— Да, — ответил удивленный Вивальди.
— К чему сводились эти признания?
— Не знаю.
— Говори правду! — строго приказал монах.
— Тайна
— Тебе не приходилось слышать, будто отец Скедони повинен в страшных преступлениях и теперь жаждет очистить совесть самым суровым покаянием?
— Ни разу не приходилось.
— Слышал ли ты, что у него были жена и брат?
— Никогда!
— Никто не упоминал — даже намеком — о средствах, которые он использовал, — скажем, об убийстве…
Монах замолчал, словно ожидая от Вивальди продолжения, но тот, потрясенный, безмолвствовал.
— Итак, о Скедони тебе ничего не известно, — продолжал монах после долгой паузы. — Его прошлое от тебя сокрыто?
— Кроме того, о чем я сказал.
— Тогда выслушай меня внимательно! — торжественно произнес монах. — Завтра вечером тебя вновь призовут к месту пытки; ты будешь отведен в залу, которая находится дальше той, что ты видел сегодня. Там ты станешь свидетелем многого такого, о чем даже не подозреваешь. Не бойся: я тоже буду там, хотя, быть может, и невидим.
— Невидим! — воскликнул Вивальди.
— Слушай меня не перебивая. Когда тебя спросят об отце Скедони, скажи: он прожил пятнадцать лет в обличье монаха-доминиканца, среди братии монастыря Спи-рито-Санто в Неаполе. На вопрос, кто он, ответь: его зовут Ферандо, граф ди Бруно. На расспросы о причинах, побудивших его принять обличье монаха, вели искать ответ у кающихся, облаченных в черное монастыря Санта-Мария дель Пьянто, расположенного поблизости от Неаполя; проси инквизиционный трибунал вызвать свидетелем некоего отца Ансальдо ди Ровалли, главного исповедника ордена, дабы он изобличил преступные деяния, о которых узнал на исповеди в тысяча семьсот пятьдесят втором году, вечером двадцать четвертого апреля, на службе в день святого Марка, в исповедальне храма Санта дель Пьянто.
— Вероятнее всего, по прошествии стольких лет он позабыл это признание, — заметил Вивальди.
— Не бойся, он помнит.
— Но позволит ли ему совесть священнослужителя нарушить тайну исповеди?
— Во власти трибунала отпустить этот грех. Он не вправе не подчиниться приказу! Далее, ты должен убедить инквизиторов вызвать отца Скедони, с тем чтобы он держал ответ за преступления, названные отцом Ансальдо.
Монах умолк, ожидая ответа Вивальди, который после краткого раздумья проговорил следующее:
— Как же я могу исполнить все это — да еще по наущению незнакомца! Ни совесть, ни осмотрительность не позволят мне утверждать то, чего я не в состоянии доказать.
У меня и в самом деле имеются основания считать Скедони моим злейшим врагом, но я не хочу быть несправедливым даже по отношению к нему. У меня нет никаких доказательств, что отец Скедони — граф ди Бруно; мне неизвестно, совершал ли он те преступления, о которых ты упомянул, какими бы они ни были; и я не желаю служить орудием тех, кто хочет вызвать кого бы то ни было на суд инквизиции, где невинность не служит защитой от поругания и где одного подозрения достаточно для вынесения смертного приговора.