Итальянец
Шрифт:
— Тот, кто только что прошел мимо! — вскричал Вивальди.
Стражники озадаченно переглянулись.
— Вам, наверное, не по себе, синьор, — пробормотал один из них. — Я никого не видел.
— Не может быть! — упорствовал Вивальди. — Он прошел совсем рядом.
— И шагов я тоже не слышал! — добавил стражник.
— Шагов, пожалуй, не слышал и я, — продолжал Вивальди, — но видел монаха столь же явственно, как вижу теперь вас: он едва не коснулся меня краем черного облачения… Это один из инквизиторов?
Служитель, оторопев, не находил слов для ответа; было его удивление искренним или же хорошо разыгранным с целью скрыть свою осведомленность — Вивальди решить не мог: так или иначе, растерянность стражника казалась неподдельной. Вивальди
Они двинулись дальше, и время от времени до слуха Вивальди издалека доносились сдавленные глухие стоны.
— Что это? — воскликнул Вивальди. — Эти стоны разрывают мне сердце!
— Так и должно быть, — ответствовал стражник.
— Откуда они исходят? — содрогнувшись, спросил Вивальди порывисто.
— Из камеры пыток, — последовало в ответ.
— О боже! Боже! — с болью вырвалось у Вивальди.
Он поспешил миновать дверь, ведшую в столь устрашающее помещение. Стражники ему не препятствовали: им было велено, согласно принятому обычаю, дать узнику возможность услышать эти горестные звуки, дабы прочно запечатлеть в его сознании весь ужас грозящей ему кары и во избежание таковой понудить его к признаниям.
Тем же вечером к Вивальди явился человек, ранее ему неизвестный. Лет ему было от сорока до пятидесяти; лицо у него было серьезное и проницательное, манерами он отличался строгими, однако настороженности они не вызывали. Рассказ посетителя о себе и о причинах своего посещения Винченцио нашел довольно любопытным. Гость сообщил, что также является пленником инквизиции, и пояснил, что за пустячностью предъявленных ему обвинений ему милостиво предоставлена некоторая свобода перемещения внутри отведенных пределов; услышав о судьбе Вивальди, он испросил дозволения переговорить с ним, ибо движет им горячее сочувствие и желание смягчить тяготы одиночества, выпавшего на долю юноши, словами сердечного участия и сострадания.
Вивальди со вниманием выслушал гостя, пристально его изучая: речи незнакомца показались ему не слишком правдоподобными, однако закравшиеся в его душу подозрения он почел благоразумным скрыть. Посетитель принялся рассуждать на самые различные темы; Вивальди отвечал скупо и осторожно, но долгие паузы не обескураживали неутомимого собеседника и не умаляли его терпения. Среди прочего гость коснулся и религии.
— Меня обвинили в ереси, — сказал он. — Кто лучше меня сможет сочувствовать тем, кто попал в положение, подобное моему?
— Так, выходит, мне, — перебил его Вивальди, — вменяют в вину ересь — ересь, я не ослышался?
— Все уверения в невинности нимало мне не помогли, — продолжал незнакомец, пропустив восклицание Вивальди мимо ушей, — меня обрекли на пытку. Мука была непереносимая! И я сознался в своем прегрешении…
— Простите, — вмешался Вивальди, — но позвольте мне заметить, что если вам, обвиненному по не очень существенному, как вы говорили, поводу, достались такие тяжкие страдания, то каковое же наказание ожидает тех, кто совершил более тяжкие проступки?
Незнакомец слегка смутился.
— Мой проступок был не слишком значителен, — промямлил он, избегая полного ответа.
— Возможно ли, — настаивал Вивальди, — что перед судом инквизиции ересь почитается незначительным проступком?
— Степень еретичества, коя мне вменяется, оказалась не слишком значительной. — Посетитель даже покраснел от неудовольствия. — И потому…
— А разве святая инквизиция допускает существование различных степеней ереси?
— Я признал свою вину, — повысив голос, подчеркнул незнакомец, — и вследствие этого наказание мне смягчили. После пустяковой епитимьи дело против меня будет прекращено, и через несколько дней, вероятно, мне разрешат покинуть тюрьму. Но прежде того я вознамерился даровать посильное утешение страдающему собрату: если у вас есть друзья, которых вы желали бы известить о
Последнюю фразу гость произнес шепотом, словно боялся, что его подслушают. Вивальди молчал, вперив взор в лицо собеседника. Для него крайне важно было уведомить родственников о своем местопребывании, однако предложение визитера поставило его в тупик. Вивальди слышал, что к узникам подсылают иногда доносчиков, которые под личиной симпатии и дружеского расположения выпытывают их мнения, позднее обращаемые против них самих, а также выискивают сведения об их друзьях и знакомых, нередко обрекаемых с помощью столь недостойных средств на погибель. Вивальди, с полным сознанием собственной правоты, на первом же допросе назвал инквизитору имена родственников и указал, где они проживают; следственно, этими сведениями можно было бы без опаски поделиться также и с гостем, однако Вивальди заключил, что, если слух о его попытке передать на волю послание (пускай даже самое краткое и безобидное) дойдет до ушей его ревностных охранителей, это подстрекнет раздраженных судей к новым гонениям, послужит лишним невыгодным для него свидетельством. Эти соображения вкупе с недоверием, вызванным несообразностями в повествовании незнакомца, часто путавшегося в противоречиях, укрепили Вивальди в решимости не поддаваться соблазну: поблагодарив посетителя, он проводил его до дверей — и тот с неохотой удалился, заметив, однако, на прощание, что, буде какие-либо непредвиденные обстоятельства задержат его в стенах инквизиции долее предполагаемого срока, он обратится к тюремщикам с мольбой дать ему позволение нанести Вивальди еще один визит. В ответ на это Вивальди ограничился безмолвным поклоном, однако, когда гость покидал камеру, он успел уловить перемену в его лице, словно того угнетали какие-то мрачные размышления.
Минуло несколько дней, на протяжении которых Вивальди ничего не слышал о своем новом знакомце. Вскоре юношу призвали на еще один допрос, окончившийся так же, как и предыдущие; после долгих недель одиночества и томительной неопределенности Вивальди в четвертый раз предстал перед Святой Палатой. Инквизиторы сидели вокруг стола, и церемонии сопутствовала особая торжественность.
За отсутствием свидетельств, кои доказали бы невинность Вивальди, питаемые на его счет подозрения оставались в силе, и, поскольку юноша упорно отрицал справедливость обвинений, какие, он чувствовал, будут ему предъявлены, и наотрез отказывался сознаться в совершенных им преступлениях, приказано было в ближайшие три часа подвергнуть его допросу с пристрастием. До тех пор Вивальди вернули обратно в камеру. Твердость духа ему не изменила, но он не мог взирать без внутреннего содрогания на ужасные муки, ему приуготовляемые. Ожидание того, как произнесенный приговор начнут приводить в исполнение, было поистине непереносимо. Унизительность его положения, неведение относительно характера ожидавшей его пытки положили конец прежнему спокойствию Вивальди: расхаживая по камере из угла в угол, он то и дело утирал со лба холодный пот, свидетельствовавший о его душевных муках. От чувства унижения он, однако, не слишком долго страдал; по здравом рассуждении Винченцио сделалось ясно: того, кто ввергнут в унизительное положение безвинно, не коснется никакое бесчестье, — и к нему снова вернулись мужество и твердость, неотъемлемые от добродетели.
Около полуночи Вивальди услышал приближавшиеся шаги, и у дверей его камеры раздались невнятные голоса. Наверняка эти посланцы пришли за ним — вести его на пытку. Лязгнули засовы, и на пороге возникли две фигуры, облаченные в черное. Безмолвно приблизившись, они набросили на Винченцио странный балахон и вывели его из комнаты. Никто не встретился им ни на галереях, ни в коридорах — не видно было ни единой души; всюду стояла нерушимая тишина, как если бы смерть уже сделала свое дело в этом царстве ужаса, произнеся приговор и тем, кого пытали, и тем, кто пытал.