Итальянец
Шрифт:
— Хотя твое простодушное повествование не вызвало у меня ничего, кроме улыбки… — повторил Скедони громче.
— Нет уж, синьор, неправда ваша: я сам видел, как вы хмурились, — пробормотал проводник.
— Слушай же меня! — потребовал исповедник еще настойчивей. — Я хочу сказать, что твоя удивительная история не вызвала у меня доверия, и тем не менее я склоняюсь к мысли, что этот самый Спалатро — человек отчаянный, а посему лучше бы тебе поостеречься. Имей в виду, что при встрече он, быть может, захочет поквитаться с тобой за рану, которую я ему нанес. Чтобы обезопасить себя, возьми в дополнение к мушкетону еще и этот стилет.
При этих словах Скедони извлек из-за пазухи стилет, но не тот, который, как правило, был при нем или который у него обычно видели. Крестьянин с туповатым недоумением
— Право, синьор, — сказал проводник, — премного благодарен вам за заботу, но что в этом стилете такого особенного, почему обходиться с ним нужно не так, как с другими?
Несколько мгновений Скедони мрачно созерцал собеседника и наконец ответил:
— Разумеется, ничего, друг мой, я просто хотел объяснить тебе, как лучше пользоваться стилетом. Прощай!
— Большое вам спасибо, синьор, но… но, думаю, стилет мне не понадобится, достаточно будет мушкетона.
— Стилет сподручнее, — возразил Скедони, отказываясь взять оружие обратно, — а кроме того, пока ты будешь заряжать мушкетон, противник нападет на тебя с кинжалом. А посему, друг мой, держи стилет при себе — и он защитит тебя лучше дюжины мушкетонов. Возьми-ка его и спрячь у себя.
Лучше слов убедил проводника в особой ценности подарка значительный взгляд Скедони, его сопровождавший, и селянин принял дар покорно, с каким-то глупым удивлением, хотя лучше бы к нему примешивалось подозрение. Он вновь поблагодарил исповедника и собирался уже уйти, но Скедони крикнул ему вслед:
— Скорее пришли мне хозяина; мне нужно без промедления отправляться в Рим!
— Слушаюсь, синьор, как раз здесь и есть развилка дорог; но я думал, вы собираетесь в Неаполь?
— В Рим.
— Так, значит, в Рим! Ну что ж, синьор, от всей души желаю вам благополучно добраться! — сказал проводник уже в дверях.
Во время этого разговора Эллена в одиночестве раздумывала, как убедить исповедника, что ей лучше отправиться на виллу Альтьери либо в соседний монастырь Санта-Мария делла Пьета, чем где-то далеко от Неаполя дожидаться, пока он сочтет возможным открыто признать ее своей дочерью. План действий, о котором упомянул Скедони, сулил, казалось, вечную разлуку со счастьем и со всем, что мило сердцу; измученной душе Эллены любой незнакомый монастырь представлялся темницей, подобной Сан-Стефано, и любая настоятельница — кроме той, что в Санта делла Пьета, — суровым, неумолимым тюремщиком. Эти раздумья были прерваны распоряжением явиться к Скедони, которому не терпелось возобновить путешествие, на сей раз — в коляске, поскольку в этом городе таковую удалось раздобыть. Эллена осведомилась о проводнике и получила ответ, что тот уже отправился домой, — обстоятельство, удивившее ее своей внезапностью.
Путешественники немедленно пустились в дорогу; Скедони обдумывал свой недавний разговор с проводником и был немногословен, а Эллена, видя мрачное выражение его лица, не решалась высказать свою просьбу. Занятые каждый своими мыслями, они ехали по дороге в Неаполь, ибо именно туда, а не в Рим они направлялись, — вопреки всему, что Скедони сказал проводнику, желая, по-видимому, ради каких-то своих целей обмануть его и скрыть место своего пребывания.
Когда подошло время обеда, путники остановились в довольно крупном городе; услышав, как исповедник наводит справки по поводу близлежащих монастырей, Эллена поняла, что откладывать свое ходатайство долее невозможно. Посему она тут же заговорила об ощущении одиночества и тревоги, какое ей придется испытать вдали от мест и лиц, освященных долгой привычкой и сердечной склонностью; Эллена добавила также, что знакомое окружение в особенности важно для нее теперь, когда к ней после жестоких и длительных страданий только начинают возвращаться душевные силы; для этого потребен приют не просто мирный, а родной и надежный, обрести же таковой среди посторонних людей, пока отчужденность не сменится дружеской приязнью, она не мыслит — тем более после недавних событий.
Скедони выслушал просьбу вдумчиво и со вниманием, однако мрачное выражение его лица оставляло мало надежды на сочувствие; Эллена же перешла к доводам менее важным для нее самой, но решающим
Трудно себе вообразить, чтобы человек, обладающий хладнокровием и расчетливостью Скедони, под влиянием страха утратил ясность суждений; такое могло случиться только вследствие особых, чрезвычайно веских причин. Речь Эллены открыла исповеднику глаза на обстоятельства, ранее ускользавшие от его внимания, и он в конце концов признал, что, пожалуй, безопаснее позволить ей вернуться на виллу Альтьери, — откуда она затем явится, как намеревалась ранее, в монастырь Санта делла Пьета, — чем искать для нее прибежища в иной, даже отдаленной обители, куда Скедони придется самому ее отвезти. Он еще возражал против пребывания Эллены вблизи Неаполя только потому, что маркиза могла обнаружить ее ранее, чем настанет время открыть тайну происхождения девушки; зная характер маркизы, он опасался в этом случае самых ужасных последствий.
Правда, любое из возможных решений было достаточно рискованным; между тем обитель Санта делла Пьета обладала существенным преимуществом: она была велика и прочно укреплена, а обитательницы ее во главе с настоятельницей знали Эллену с детства и, по всей видимости, желали ей добра; таким образом, этот монастырь сулил надежную защиту против насильственных действий и злобы маркизы, а от ее искусных козней не могла служить укрытием ни одна твердыня. У монахинь из Санта делла Пьета, ввиду их давнего знакомства с Элленой, не возникнет ни любопытства, ни подозрений касательно происхождения девушки, и поэтому здесь, как ни в каком ином месте, тайне Скедони не грозит разоблачение. Именно это соображение, как ни странно, и составляло для исповедника предмет первостепенного беспокойства, перед которым даже забота о безопасности Эллены отступала на второй план; поэтому Скедони и решил, что она должна вернуться в Санта делла Пьета. Девушка со слезами на глазах благодарила монаха за проявленное великодушие, нимало не подозревая о том, что решение его обосновано прежде всего себялюбивым страхом.
Последние дни поездки не были отмечены сколько-нибудь значительными событиями; Скедони редко изменял угрюмой неразговорчивости, Эллена же, беспрерывно размышлявшая о том, что было для нее единственно важно, то есть об участи Вивальди, охотно мирилась с продолжительным молчанием.
Когда они приблизились к Неаполю, Элленой овладело сильнейшее волнение, а когда над другими горными пиками вырисовался наконец Везувий, девушка представила себе всю обозримую с его вершины разнородную окрестность и заплакала. Когда же путники достигли ближайшей возвышенности и перед ними простерлась знакомая местность и бескрайний, уходивший в неведомую даль Неаполитанский залив, когда Эллена узрела выстроившиеся на горизонте горы, которые гигантским кольцом объяли родные места, где обитал — как ей хотелось верить — Вивальди, девушку охватили чувства волнующие и непреодолимые! Все здесь, казалось, говорило о доме, о Вивальди, об ушедшем счастье; так тесно переплелись в ее душе сожаления и надежды, нежная грусть воспоминаний с ожиданием будущего, что трудно было сказать, которое из этих переживаний сильнейшее.
Выразительное лицо Эллены явило исповеднику без утайки весь ход ее мыслей и чувств; презирая такого рода чувствования, Скедони полагал, что понимает их; он не сознавал, что постичь их может лишь тот, кому довелось их испытать. Скедони был подвержен заблуждению, обычному у подобных ему бессердечных натур, а именно: подменял истину словами и, таким образом, не только стирал границу между близкими по духу свойствами, но и искажал их сущность. Неспособный к тонким различениям, он именовал тех, кто одарен этой способностью, не иначе как фантазерами, превращая свою ограниченность в доказательство высшей мудрости. Он не видел разницы между тонкостью чувств и пустотой мысли, между вкусом и капризом, между воображением и заблуждением и кичился своей мудростью, не подозревая, что подвержен иллюзиям не менее очевидным, хотя и менее блестящим, чем те, которые свойственны людям чувства.