Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Третий раз, кто бо-о-ольше!
— Провалиться бы тебе совсем! — негодовал дон Доменико.
Но в действительности-то проваливалось дело самого дона Доменико; он выходил из себя и от всего сердца проклинал свод законов, в котором не было статьи на этот случай.
— Разве я не предлагал ему полуторную и даже двойную плату за эту несчастную лачугу, которую ветром того и гляди свалит? Своей дурацкой спесью этот Хромой мне всю жизнь портит!
— Ты же так заболеешь! — увещевала его жена, которая, собираясь ложиться спать, уже сняла
— Ну, тот только и умеет, что деньги проматывать. Поверь мне, коновала из него и то никогда не выйдет.
И разговор их снова переходил на Хромого.
— Аптекарь советует с ним по-хорошему сговориться. Что ж, попробуем.
Когда после нескольких дней перемирия крыши с кухонным окном служанка дона Доменико неожиданно принесла Хромому макароны с подливкой и куском свинины, тот заявил:
— Спасибо за ласку, но если твои хозяева это делают, чтобы дом получить, зря только время тратят! Я на чужих хлебах жить не привык!
Макароны он, однако, съел.
Узнав о его ответе, дон Доменико готов был вытянуть обратно у него из глотки эти макароны.
Кухонное окно снова перешло в наступление, на этот раз еще более яростное.
А Хромой знай себе выкрикивал:
— Лук тетки Мулы! Новое вино Скаты!
Однажды ночью Хромого начало лихорадить; голова у него трещала от боли, мысли путались. Он совсем упал духом.
— И упрямец же ты! — сказала кума Анджела, мыловарова жена, как ее все звали, зайдя как-то к нему в дом и увидев, что он еле живой сидит на пороге. — Иди-ка погрейся на солнце!
Она взяла его под руку и, переведя через улицу, усадила на солнечной стороне.
— Ну и упрямец же ты! — повторила она.
В ответ он только замотал головой, показывая, что больше не хочет говорить об этом.
Кума Анджела замолчала. На следующее утро она снова пришла взглянуть, жив ли он; она перестелила ему постель, подмела пол.
— Так вот, один-одинешенек, ты и с голоду мог умереть, хуже собаки. Никто бы и не хватился. Ну, да господь не захотел этого допустить. Его, видно, тоже совесть зазрила. Без женщины тут никак не обойтись.
— Abronunzio, libera nos domine! [29] — ответил Хромой. Обхватив голову руками и упершись локтями в колени, он задумался.
— Что же ты собираешься делать?
— Что господь повелит.
Кума Анджела продолжала убирать комнату; Хромой все время следил за ней глазами.
— А верно, что тебя муж твой, мыловар, бросил?
— Ну да, он спутался с Мариккьей, дочкой старика Санто. Мне-то на это наплевать. У всех у нас такая доля. Видно, мне так уж и на роду было написано. Но когда он со мной жил, он порядочный вид имел, рубашки всегда носил чистые, каждая пуговка на своем месте была. Подумать только, какому я подлецу поверила, умаслить себя дала!
29
Отрекаюсь,
— Да, что правда, то правда.
— Надо было, чтобы я с ним как Мариккья обходилась — та с него с живого шкуру дерет! Погляди, на что он теперь похож. Недавно я тут его повстречала и прямо ему в лицо выложила: «Поделом тебе, подлецу этакому!»
Хромой слушал ее, а сам все время тихонько стонал от боли в пояснице; его так схватывало, как будто совсем конец пришел.
Кума Анджела, усевшись у окна, вязала чулок, и руки ее мелькали в воздухе, словно их подгоняло ветром.
Вечером дон Доменико подстерег ее. Он ждал, стоя в дверях и куря трубку, а потом пошел к ней навстречу.
— Попробуй-ка, не сотворишь ли ты мне это чудо?
— Трудновато будет. Он тверд, как кремень, — ответила она.
Супруга дона Доменико спустилась вниз до половины лестницы, надеясь услыхать какие-нибудь добрые вести. Но тетушке Анджеле нечего было особенно спешить с добрыми вестями. Она теперь каждый день приходила домой то с кувшинчиком масла, то с кулечком муки на лапшу, то с мешочком бобов, то с бутылкой вина. Теперь ей не жизнь была, а одно раздолье, куда лучше, чем с этим паршивцем мыловаром. Дон Доменико обещал ей даже подарить новую накидку из тонкого сукна.
— Только прежде надо, чтобы ты чудо сотворила.
Хромой никак не ожидал, что о нем будут так заботиться.
— Если окажется, что пора меня на кладбище свезти и прах мой в землю перейдет, чтобы у отцов капуцинов сельдерей лучше рос, я дом тебе завещаю, только с условием, чтобы ты его этому косоглазому не продавала. А уж если я помру и завещания написать не успею, если король, как ворон, его заберет, тогда это не твоя забота.
— Продай-ка ты его да хоть поживи в свое удовольствие, — ответила ему тетушка Анджела как-то раз, когда он снова заговорил о завещании. — У меня свой дом есть и с меня хватит, да и другим там место найдется.
— Ну, раз так… — начал было Хромой.
Но он ничего не сказал и только засмеялся, смущенно поглядывая на свои желтые, будто восковые руки; они были совсем как у покойника. А ведь чувствовал он себя теперь лучше и мог уже без палки перебираться на другую сторону улицы, чтобы погреться на солнышке.
— Ну так как же?
Он переменил тему разговора:
— Теперь вот мне полегчало, и выходит, что ты ко мне больше и не придешь, кума Анджела, правду ведь я говорю?
— Я теперь тебе не нужна.
Хромой молчал. Он обдумывал слова, сказанные ею недавно. Это были поистине евангельские слова:
«Так и с голоду можно умереть, хуже собаки. Никто даже и не хватится».
Смолоду он никогда об этом не думал, да и потом тоже. После смерти матери, которая выкормила его своим молоком, и до того времени, когда явилась тетушка Анджела, ни одна женщина не переступала порога его дома. Свою пустую похлебку — и то он варил сам, сам все штопал и чинил, подметал пол, стирал белье… все не хуже любой женщины делал. А теперь эта хворь его всего скрючила, точно его подменили…