Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
– Не силою следует собирать Русскую землю, - меж тем говорил Изяслав.
– Едино любовью и клятвами взаимными. Тогда каждый князь ли, боярин ли не будет бояться, что его казнят или лишат милостей. Вот ты служил Долгорукому, а получил от него удел?
– Нет, - признался Иван.
– Сам взял городец малый, выше по течению Каменки. Князь помалкивал…
– До поры до времени. А после в поруб бросил. Нет уж, ежели находить себе сторонников, то не пустыми обещаниями и угрозами, а дарами и наградами. Могу я дать тебе удел. Невеликий, но будет он твоим, пока иного не сыщешь.
У Ивана аж сердце дрогнуло при этих словах. Ни
– На севере Переяславлыцины, в приграничье, есть у меня несколько городов. Вырь, например. Хочешь - Вырь дам в удел?
Не ведая, где в самом деле находится Вырь - между землями Святослава Ольжича и Глеба Юрьича, как между молотом и наковальней, - Иван кивнул.
– Решено, - Изяслав Давидич хлопнул себя рукой по колену.
– Даю тебе Вырь с пригородками.
Ивану показалось, что у него замерло сердце. Он даже хватанул за грудь рукою, не смея поверить в это счастье. У него будет свой удел! Пусть невеликий, но свой! А там, как знать - авось улыбнётся счастье и станет он больше. Он уже не мальчишка и не отрок безусый. Помотало его по земле - пора и осесть.
Изяслав Давидич завёл речь о том, чтобы Ивану у него служить. Не дослушав до конца речи Черниговского князя, Берладник согласился…
Дома звали её Олешкой - за то, что карими с поволокой очами, осенёнными длинными ресницами, тонким станом и пугливым сторожким нравом напоминала молодую олениху. Выйдя замуж и став княгиней, Оленя была названа Еленой.
Шесть лет прошло с тех пор, как ввели её, молодую девушку, почти девочку неполных шестнадцати лет, в княжий терем, под венец князю Изяславу Давидичу из семьи старых родовитых бояр. Род её славился ещё во времена Ярослава Мудрого - пращур был послом во время знаменитого посольства княгини Ольги и тогда уже считался мужем передним. Дедов старший брат был тот самый Пётр Ильич, который служил сперва Олегу Святославичу, потом его сыну Всеволоду, а закончил свои дни на службе у Святослава Ольжича. Олена - Елена была не первой княгиней, вышедшей из этого древнего рода - у Мстислава Храброго, брата Ярослава Мудрого, сказывал дед, жена была здешней. Сынка ему родила, Евстафия, да двух дочек, которые тоже пошли замуж за знатных людей. Старшая стала женой полоцкого тогдашнего князя Брячислава, а другую отдали в чужие страны, в землю Ляшскую.
Было, чем гордиться Олене-Елене, да только жила она без радости. Когда снаряжали её ко двору княгиней, пела песни и хвалилась перед меньшими сёстрами и подружками, а когда взглянула на своего суженого, словно холодом обдало сердце. Изяслав Давидич был старше раза в три.
Женат он был дважды. Первая жена была слаба здоровьем, но родила сынка Святослава. Однако мальчонка вскорости помер от морового поветрия. Следом за ним захворала княгиня, выкинув мёртвый плод.
От болезни она оправилась не скоро и долгих шесть лет не было у княжьей четы детей. Наконец, родилась дочь Анастасия. Девочке не было и девяти лет, как княгиня умерла. Переступив порог княжьего терема, где ей надлежало быть госпожой и хозяйкой, Елена нашла там испуганную девчонку, похожую на её меньшую сестрицу. Кое-как сумела стать для неё не просто мачехой, но подружкой и наперстницей и полтора года назад проводила под венец.
С тех пор Елене стало тоскливо в богатом черниговском тереме. Мужняя жена да княгиня - носа без спросу никуда не высунь. Только и можно, что по монастырям ездить - молить Богородицу, чтоб даровала наследника. Понести бы ей - и сразу развеялась бы тоска. Но то ли сама Елена была бесплодна, то ли Изяслав Давидич был уже стар, а только шесть лет уже была она княгиней, а оставалась бездетной.
Сидя в своей светёлке, Елена вышивала полог для церкви. Низала крупным скатным жемчугом узор, прислушиваясь к напевному голосу бабки-сказительницы, что примостилась рядом на лавочке:
Ударялся Волх о сыру землю, обратился Волх ясным соколом, отправлялся в земли сорочинские, подлетал к палатам белокаменным, к тем палатам княжеским, к самому Салтану Ставрульевичу. Присаживался у окошка косящатого, а и буйные ветры по насту тянут, князь с княгиней разговаривают. Говорила княгиня молода Елена Иоановна: «Ай, ты гой еси, славный сорочинский князь, могучий Салтан Ставрульевич, наряжаешься ты на Русь воевать, про то не знаешь, не ведаешь: а и в небе просветлел светлый месяц, а и в Киеве народился могуч хоробр, могуч хоробр Волх Всеславьевич, тебе Салтану супротивничек…»
Былина текла дальше, мысли Елены вильнули в сторону - представилось ей, будто она и есть та самая Елена Иоанновна. И ведь всё сходилось - обе княгини, обе Елены, у обоих мужья старые снаряжаются на войну против Киева.
– Баушка, - прервала сказительницу Елена, - а былина сия - правда?
– Правда истинная, матушка, - сказительница обиделась, что её перебили, но вслух сказать не смела.
– Молва людская зря не скажет. Как всё было, так и есть.
Елена отвернулась к окну. Мелькнула шальная мысль: а что, если сидит сейчас на веточке сокол, поводит по сторонам ясным птичьим глазом, а в глазах светится человечий разум!… Выглянула, чуть привстав с лавочки, и обмерла.
Яркое солнце заливало вытоптанный двор, очерчивало чёрным тени от клетей и повалуш. Под этим солнцем, запрокинув голову и жадно вдыхая воздух так, словно только-только выпущен из поруба, стоял витязь в алом корзне. Длинные русые волосы рассыпались по плечам, на губах играет улыбка и весь он светится так, словно только что сбросил птичье оперение. Витязь замер неподвижно, но в его неподвижности было столько силы и красоты, что княгиня замерла, прижимая руку к сердцу и чувствуя, что слабеет.
– Баушка, - прошептала еле слышно, - а кто это? Там, внизу?
Отвернулась, торопя сказительницу взмахом руки, но когда старая подобралась и глянула, внизу никого не было. Словно и впрямь померещился молодец в алом корзне. И яркое солнце померкло.
Осень была обычной - правда, после сухого и жаркого лета казалась необыкновенно мокрой. Те поля, что не выгорели, вымокали. Дня не проходило без ливня, дороги раскисли и превратились в грязь. Хорошо ещё, уцелевшие хлеба успели убрать до дождей, но пахать и сеять озимые приходилось в грязь. Из-под копыт всадников летели в прохожих ошмётки земли, подводы застревали в лужах. На корню мокли лен и греча, отсыревала капуста в огородах. Зато лезли грибы, было их столько, что бабы и девки не успевали носить из леса.