Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
Игумен Гавриил, сменивший Феодора (сменившего Сильвестра, который при Мстиславе и вёл летописание), показал митрополиту «Повести временных лет». Долго вчитывался в малознакомый славянский язык учёный грек Константин, просил переводить трудные слова.
Игумен Гавриил помогал митрополиту, ибо греческий знал в совершенстве. От него не укрылось не только то, что искал Константин, но и причина его изысков. В душе игумен ужаснулся и решил сам действовать, чтобы не допустить сего злодеяния - ибо одно дело, когда совершается сия казнь между своими, и совсем другое - когда об этом становится известно иноземцам. Не теряя времени, игумен Гавриил, будучи исповедником князя Юрия, решил навестить своего духовного сына и наставить его на путь истинный. А самому Берладнику надо послать священника - дабы исповедался тот в грехах, ежели такие за ним водятся.
На другой же день подосланный игуменом отец Иоанн беседовал с князем Юрием. Привиделся Долгорукому дурной сон - будто стоит он на городской стене и видит, как с верховьев Днепра встаёт великая стена воды. И подымается эта вода надо всем Киевом и падает на него, и рушит город. Охота Юрию бежать, а сил нету - только стой и гляди, как катится навстречу смертоносный вал ледяной воды… Очнулся он в тот миг, когда волна готова была накрыть его с головой.
Не в обычае святых отцов заниматься суевериями - разгадывать сны, но тут всё одно к одному легло. Выслушал князя святой отец и покачал головой:
– Сие есть знамение, кое посылает тебе Господь. Воспомни, что за грехи Господь послал человекам потоп. Одного лишь праведного Ноя с семьёй уберёг в ковчеге. Тако же и здесь. Волна сия - тебе упреждение: коли имеешь какой грех, то лучше отвороти от него лик свой. А иначе сбудется сие знамение. Прогневишь Бога дурным делом!
Юрий понял - священник ни словом не обмолвился об Иване Берладнике, но про грехи завёл речи неспроста. Князь отпустил исповедника и задумался.
Оказалось, что сон в руку, когда после обеденной трапезы в княжеский терем приехал игумен Гавриил.
Невысокий, кругленький, с округлой же лысиной и такой же круглой, словно стриженой, бородой, он не вошёл, а вкатился в палаты и, наскоро благословив князя, изрёк высоким, чуть надтреснутым голосом:
– Ты, княже, поставлен Богом землю сию беречь, ты надо всем людом земным отец, аки Христос - глава церкви! Так почто допускаешь, чтобы сыны твои безвинно страдали?
– О ком ты, святой отец?
– сдвинул брови Юрий.
– Ведомо мне стало, что слугу своего, Ивана Ростиславича, рекомого Берладником, который крест целовал, держишь ты в нужде и позоре. Безвинно страдает он, а ты ещё боле его муку усугубить хочешь - отдать на убийство? Разве это человечно? Разве это деяние достойно Мономахова сына?
– Иванка Берладник меня предал!
– возразил Юрий упрямо.
– А тебе ведома вина его? Слыхал я о нём, посылал своего человека, дабы исповедался он, и признался оный Берладник, что на тебя крамолу не ковал, а ежели в чём провинился, то лишь в том, что волю любил больше тебя. Но да это грех невеликий - известно, что сей Берладник княжьего рода, двухродный брат зятя твоего, а значит, и тебе родич. Так достойно ли за такую малую вину князя, да родича своего, выдавать на убойство?
– Берладник предо мной виновен, - стоял на своём Юрий.
– Вспомни Писание, Отец твой, Владимир Мономах, зело учёный муж был. Бога любил и почитал и наверняка ведал, что сказано было в Евангелии: «Сколько мне прощать брату моему? Не до семи ли раз?
– И рече ему Иисус: «Не до семи, но до семижды семи». Ты и едину вину слуги твоего Иванки Берладника простить не мог! И на сие дело нет моего благословения! Запомни, княже!
Не став дожидаться трапезы, отец Гавриил проворно удалился.
До вечера Юрий был тих и задумчив. Из ещё одного монастыря, из самой Киево-Печерской лавры, пришло от тамошнего игумена послание - он осуждал князя за столь неблаговидный поступок. Третье за короткий срок известие грозило разладом с церковью, хотя издавна повелось, что монахи готовы оправдать любой поступок князя - лишь бы одаривал монастыри и храмы со всей щедростью. Однако Юрий был упрям и привык стоять на своём. Назавтра же галичане увезут Берладника. Увезут тайно, а он потом скажет, что свершилось сие без его ведома.
Ободрённый такой мыслью, он прошёл на женскую половину терема к жене.
Там стоял весёлый смех и гомон - под прибаутки девок и мамок катался по дорогим коврам живой комок: меньшой княжич Всеволодушка, или, по-гречески, Димитрий. Ирина упорно называла младшего сынка крестильным именем. Было ему от силы полтора года, жил он ещё на попечении мамок и нянек.
А придёт пора - посадят княжича на коня, приставят к нему пестуна, и будет он учиться науке мужской, ратной. Пока светловолосый пухлый мальчик смеялся заливисто и звонко, но мать что-то не радовалась за сына.
Юрий немного постоял в дверях, глядя на младшего сына. Троих подарила ему гречанка Ирина, ещё восьмерых - половчанка Мария. Частые роды и сгубили её. Двоих уже не было на свете - Ивана и Ростислава, хворым от рождения был Ярослав, да и Борис тоже последнее время что-то болел, а надёжа-Андрей отдалился и дело отцово предал.
Ирина заметила мужа, шумнула девкам, те убрались прочь, унеся с собой и малого княжича. Княгиня встала навстречу князю. Юрий сразу заметил грустинки в её глазах:
– Что-то ты нерадостна, душа моя?
– Весть худая пришла, - ответила Ирина.
– Прослышала я, что ты держишь в заточении Ивана?
Юрий сразу догадался, о каком Иване идёт речь.
– Откуда вызнала?
– только и спросил он.
– Отец Константин написал, - молвила жена.
– Зело удивляется, как в нашей стране возможно такое варварство - ведь он слуга твой верный. И Святослава нашего берег в Суздале. Кто теперь за княжича вступится, коли его рядом нет?