Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
Недавно умер старый Лазарь Саковский. Помнил он ещё Мономаха, с ним вместе мирил под Саковом половцев более полувека назад. С ним ходил в походы и думал думы. Потом был у его сына Мстислава, затем у Всеволода Ольжича, встречал хлебом-солью Изяслава Мстиславича - знал многих и мог сравнивать князей между собой. Его сын Иван последние тридцать лет был посвящён в дела отца, со всеми вместе кричал на вече, когда убили Игоря Ольжича, с Иваном Войтишичем ездил в Переяславль послом к Мстиславичу.
Сегодня поминали сороковины по старому Лазарю
Ворочался воевода Шварн навеселе, но нерадостен был его хмель. Растравили душу разговоры про князя Юрия да про прежних князей. Шварн сам стоял за Изяслава Давидича - тот был хоть и почти ровесник Долгорукому, а всё же нравом посмирнее. При нём боярам жилось бы, как у Христа за пазухой. Да Долгорукий на пути встал. Как бы его с пути-то убрать?…
Бояре киевские сами могли кликнуть князя, но до нрава новгородской вольницы было им далеко. Долгорукий был слишком силён, надо было выждать время.
В раздумьях подъезжал Шварн к своему терему. Отроки не удивлялись мрачному молчанию - их господин и в трезвой памяти не отличался словоохотливостью. Они также молча проводили его через двор до крыльца, молча помогли спешиться, молча взволокли вверх по резным ступеням.
Дворский встретил на пороге, услужливо распахнул дверь и, провожая боярина в покои, осторожно промолвил:
– Нонче приехали до тебя какие-то люди. Сказывают, ты на улице встретил и велел сюда ехать.
Что за люди - Шварну было всё равно. Он только бросил равнодушно:
– Ежели я велел - пущай ждут. В молодечной.
О нежданных гостях вспомнил только на другое утро, когда дворский осмелился напомнить о засидевшихся незнакомцах. Недовольно морщась, велел позвать их в сени, где и встретил, развалясь. Лицо переднего показалось знакомым.
– Звал ты нас к себе, боярин?
– спросил Мирон.
– Звал, - Шварн окинул гостя долгим взором. Вчера показался он ему разбитным парнем, что вежества не ведает, а сейчас видел, что стоит перед ним середович не мужик.
– Кто ты и откудова будешь?
Мирон назвался, не преминув сказать, что в родном Звенигороде был боярином, но судьба лишила его дома и семьи.
– Мог бы я бросить своего князя да воротиться к жене и сынам, - добавил он, - да только сил нет. Ему я от чистой души присягал. Что это будет, если клятву нарушу?
Шварн насупился. Прочие бояре клятвами играли, как скоморохи на пирах потешными булавами. Целовали крест Игорю и Святославу Ольжичам - и тут же звали на стол Изяслава Мстиславича. И даже те, кто остался Ольжичам верен, после победы Мономахова внука начали служить ему: своя земля дороже.
– И все эти годы ты в дружине одного князя был?
– Одного, - подтвердил Мирон, - да и не я один, а все, кто со мною. Иван Ростиславич Звенигородский наш князь, Берладником его ещё звали.
– Берладником?
– Шварну показалось, что где-то уже слыхал он это имя.
– Не тот ли, ради которого Всеволод Ольжич водил полки на Галичину?
– Тот самый.
Старый воевода нахмурился.
– А ну-ка, - кивнул он, указывая на скамью подле себя, - садись, Мирон, да сказывай по порядку.
И хлопнул в ладоши, веля слугам накрывать на стол.
Ещё через час он тихо радовался, но внешне оставался спокоен и только сочувственно качал головой, поддакивая Мирону. Вот оно, самое главное! Иван Берладник много лет служил Юрию Долгорукому, никуда от него не бегал, никогда князя не предавал и супротив него крамолы не ковал, а вишь ты - сидит в цепях в порубе, брошен ни за что ни про что. Да ежели такое станет известно, от Долгорукого не только бояре - дружина отвернётся! Ибо как служить тому, кто службу твою не ценит и поступает лишь по своей прихоти.
Шила в мешке не утаишь. К вечеру полгорода знали, что в порубе по княжьему слову сидит неведомый узник. И уже на другой день к площади Верхнего города потянулись люди. Стража, приставленная Долгоруким, сперва гоняла их, но пленника кормить-таки полагалось, и вскоре ратники перестали отгонять женщин, приносивших страдальцу пироги и молоко. Что повкуснее, ратники забирали и жевали, прячась от осеннего мелкого дождичка, а прочее, насытившись, спускали в поруб через малое окошечко. Потом их сменили другие, тех - третьи. Каждый раз всё повторялось заново.
Осень шла обычная - то выглядывало нежаркое солнышко, то лили дожди. Но ночи были уже холодны, и за день остывший поруб не успевал прогреться. С каждым днём становилось всё прохладнее, а проливные осенние дожди шли всё сильнее. Иной раз мутные потоки воды бежали по земле и грязными потёками стекали в поруб через низкое окошко, заливая земляной пол.
Потом дожди прекратились, проглянуло солнце, которое больше светило, чем грело. Иван сидел в углу на соломе, запрокинув голову, смотрел на солнечный луч и гадал о своей судьбе. Иногда, заслышав снаружи людские голоса, он вставал на колени и подползал к окошку, но встать вровень не мог - цепь на ошейнике была слишком коротка. Мог лишь вытянуть руки, касаясь края оконца.