Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
Всё чаще и чаще - с подачи иных бояр и недоброхотов - стали раздаваться на улицах крики против Юрия. Дружина пробовала усмирять крикунов, но это приводило лишь к тому, что недовольство народа вспыхивало с новой силой. «Сперва нас морят голодом, а потом топчут конями!» - ворчали люди. Однако выступить открыто не решались.
Стремясь отвлечься и самому отвлечь людство, Юрий чуть ли не ежедённо устраивал пиры. Он кормил бояр и игуменов, приглашал к себе всех именитых мужей. В такие дни иногда и народу выкатывали бочки с мёдом и вином, но всю весну, лето и осень Киев не накормишь и не напоишь. Большую часть угощения забирали себе княжеская и боярские дружины.
Война стояла у порога - Чернигов ждал только слова Святослава Ольжича, который вдруг замешкался. Спохватившись, Юрий позвал своих сыновей. Из Поросья приехал опухший от пиров Василько. Из Переяславля прискакал Глеб, обрадовав отца, что Анастасия ждёт второго младенца. Долго ждали из Белгорода Бориса. Наконец, и он прибыл. Встретив третьего сына, Юрий воспрял духом. Тиская в объятиях на красном крыльце Бориса, он громко восклицал:
– Вот какие у меня орлы! С такими сынами мне сам черт не страшен!
В честь приезда Бориса закатили пир горой. На пиру было мало бояр - в основном те, кого привезли Глеб, Борис и Василько да несколько киевских тысяцких, в числе которых и Шварн. Поднимая чашу за чашей любимого просяного пива, князь Юрий скоро захмелел и кричал на всю гридницу:
– А на меня тута войной пошли! И кто? Черниговцы да смольяне! Да волыняне! Мало этим в прошлом году задали - так они за добавкой лезут! Ну да ничего! Пущай идут! Мы с вами совокупимся и так им всыпем - до конца дней вспоминать будут! Ведь вы со мной, сыны?
– С тобой! Вестимо, с тобой!
– отвечал Василько. Борис, полки которого летом воевали на Волыни и, кроме потерь, ничего не принесли, помалкивал.
– Вот, люблю милого сына!
– Юрий лез целоваться.
– Ну, а ты чего молчишь, Глеб? Твои переяславльцы воины добры…
– Добры-то они добры, да половцев диких по осени видели по Ворскле, - уклончиво ответил Глеб.
– Надобно землю стеречь…
– Ниче!
– отмахнулся Долгорукий.
– Весной половец не воин. А к лету, как соберём урожаи, вернёшься в Переяславль и будешь землю беречь! Да и тебе ли бояться половцев? Ты сам сын половчанки, половина ханов тебе родичи! Да и до тебя ли им будет? Нам ли поганых бояться? Пущай боятся те, на кого мы их наведём!
– Я своих берендеев и торков подниму, - поддакнул Василько.
– Вот, - Юрий хлопнул по плечу младшего сына.
– Да Бориска опять своих белгородцев даст в подмогу… Дашь полки, Борис?
– Дам, - тот опустил глаза, - но, отче, а кияне…
– Что - кияне?
– Юрий вперил взгляд в сына.
– Кияне встанут ли за тебя?
– Нешто не встанут?
– Долгорукий вскинул глаза на своих тысяцких. Шварн, как самый знатный, сидел ближе всех к князьям.
– Встанете ли вы за меня, кияне? Я - ваш князь!
– Княже, - Щварн прижал руку к сердцу, - мы за тебя горой. Только людство как бы не взбунтовалось! Известно же - как народ кликнет, так нам и жить!
По жизни в Суздале Юрий помнил, что не людство, а бояре всему голова. И даже на вече больше кричат их подголоски, а сами горожане лишь поддакивают тому, кто громче гаркнет. Но Золотой киевский стол вскружил бывшему Суздальскому князю голову, и он крикнул через стол:
– Кияне за мной пойдут! Любит меня Киев! А кто не любит - того я заставлю себя любить!…
… И пошли по Киеву пиры и застолья. Что ни день, так в каком-нибудь тереме ломились от яств столы. Хмельные суздальцы, покачиваясь в сёдлах, переезжали из гостей в гости. Всюду лилось рекой вино и пиво, всюду варили, пекли и жарили, слышались крики и споры. Голодающий люд - хлеба пока хватало, но стоил он уже дороже, чем в прошлом году, - с завистью следил за пирами.
Дольше всех гуляли на подворье Василька, названном Раем. Там три дня гудело пиршество, прерываясь лишь на несколько часов - в самую глухую пору ночи. Из Рая Долгорукий, еле держась в седле, поехал к Шварну, где, захмелев, кричал на старого тысяцкого и норовил ухватить за бороду, ругая его изменником.
Юрий пил не от привычки. Он видел, что Киев отшатнулся от него, что на сыновей надежда слабая: Борис против новой войны, Василько просто гуляка и выпивоха, как его брат Ростислав, у Глеба свои заботы, а в Чернигове уже строятся полки. Про войну тут знали все, но, странное дело, считали, что на сей раз она пойдёт во благо - дескать, клин клином вышибают. И князь был тем самым клином, который надо вышибить. Потому и спешил с пира на пир, чтобы за показным весельем, застольными песнями и реками вина и пива обрести мнимый покой и уверенность.
На Юрьев день нежданно-негаданно призвал его к себе в гости осменник Петрило. Юрий принял это как добрый знак - до сих пор лишь его доброхоты и сыны устраивали пиры и застолья. Раз к нему пошёл Киев, стало быть, чаша весов склонилась в его сторону.
Осменник встречал своего князя на пороге добротных белокаменных палат. Князь Юрий с трудом сполз с коня. С ним был только Василько - Борис по слабости здоровья с некоторых пор не принимал участия в застольях, а Глеб отказался под благовидным предлогом. Кроме Петрилы, на крыльце князя встречали и бояре. Вперевалочку поднимаясь по ступеням, Юрий окинул собравшихся мутным взглядом:
– Эге, сколь народа нагнал! Идут, вишь, к тебе… Он дышал с трудом. Сердце ходило в груди неровными толчками - усталость брала своё.
– Так не столько ради меня, грешного, собрались сюда, - развёл руками Петрило, словно досадуя.
– Тебя, знатного гостя, уважить и с именинами поздравить!
– А… поздравить, - Юрий прищурился на бояр.
– Иное дело…
Пир начался обычно - со здравиц и прибауток чашников, которые не только разливали гостям вино, но и умели вовремя сказать весёлое или поучительное слово. Пили за князя Юрия, за его сынов и внуков, за Киев и киевское боярство, потом снова за князя.