Иван-чай-сутра
Шрифт:
На пожарищах его веселило обилие иван-чая.
А дырявые ведра, заржавелые скрепы, цепи и никому не нужные замки он называл артефактами минувшей цивилизации.
Даже редкая возможность наблюдать над Местностью звезды наводила его на ассоциацию с Озерной школой в Америке: Эмерсон предлагал демонстрировать звездное небо человечеству раз в сто лет. Зачем? Чтобы повысить его ставки. А облачность прибавляла Местности три яруса или три чина, как на иконостасе. И в первом чине шествовали облака слоистые и слоисто-кучевые (2 км). Во втором — высококучевые (2–6 км). В третьем — перистые (выше 6 км). Но летом, в июне или июле после захода солнца в небе (если оно было ясным) проступали невесомые пеплумы уже высшего чина, столь прозрачные, что сквозь них можно было видеть первые звезды. Это были так называемые серебристые облака (100 км).
…Но кто знает, какие рапсоды и трубадуры жили,
И, проснувшись утром в августовском тумане, затопившем все окрестности и Муравьиную гору по самую маковку, они быстро приходили в себя, несмотря на полночи разглагольствований и возлияний у костра, варили гречневую кашу, заправляли ее топленым маслом, окаменевшим в роднике, пили горчайший чай — Егор был любителем этого допинга, собирали палатку, укладывали рюкзаки и выступали в путь по сонным мокрым травам, осуществляя ночную идею скольжения по мировой линии… И двадцать минут они шагали с каким-то вдохновением. Но это был обычный энтузиазм начала пути. Вскоре он заканчивался. А Мировая линия напитывала кеды и штанины росой, опутывала ноги травами, цеплялась собаками,била жесткокрылыми слепнями в загривки. Иногда они действительно оскальзывалисьна траве или глине и чертыхались. Мировая линия в ответ процветала в высях синевой и шарахала солнцем. От пота промокали рубашки, рюкзаки оттягивали плечи.
«Все дело в рюкзаках, — бормотал Егор, — слишком много вещей, жратвы. Ницше в окрестностях Энгадена, небось, гулял с палочкой. А его Заратустра так и вовсе был легковейный как пух. Нужно переходить на подножный корм».
Но переходить на подножный корм было поздно. Подпольный комитет Зеленого Грабора захватывал поля, на которых когда-то росла колхозная картошка. А в колхозные времена они действительно иногда брали минимум: хлеб, соль, подсолнечное масло, и варили молодую картошку, делали поджарку из лука. Конечно, можно было и сейчас робинзонить, собирать грибы, ловить рыбу, но тогда у них не оставалось бы времени на КСР-63. Попутно они и грибы собирали, удили рыбу, но грибов могло и не быть, а рыбу Егор ненавидел, отравился однажды хеком — на всю жизнь. Ужение было у них камнем преткновения, — рыбой преткновения, каменной. Алекс был запойный рыбак. Когда они приближались к воде, хотя бы слегка попахивающей рыбой, Алекс делался сам не свой, у него глаза становились как у сомнамбулы, по наблюдению Егора. Да, он любил запах рыбы, и мгновения, когда она трогала губами приманку, затем захватывала ее и топила поплавок — и вдруг возносилась в брызгах, судорожно билась, танцевала в воздухе, а потом трепетала в руке, были для него почти священными. Егор называл его рыбным мистагогом, и это Алексу нравилось больше, чем мирза. Ловить рыбу было интереснее, чем писать. Может, в предыдущей жизни он и был жрецом рыбы. А еще раньше — самой рыбой.
Алекса всегда влекла вода. Он любил плавать. По Дан Апру он заходил со спиннингом далеко от лагеря, потом просто прятал одежду и коробку с блеснами, катушку в сапоги, надувал резиновую подушку, укладывал на нее сапоги, спиннинг и медленно плыл по течению, разглядывая глиняные берега, расписанные, как краснофигурные вазы, нитями железистых ручейков, с нависающими березами, осинами, ивами; слушал шлепки бобров в прибрежных кустах, вечное «хи-ди-ди-ди» куликов и вдруг замечал зимородка, стригущего цветным крылом легкие зеленоватые волны, или усатую морду выдры, внезапно появившуюся рядом с плывущим кустом. В эти минуты он чувствовал себя действительно самим собой. И к песчаной косе лагеря причаливал с неохотой. Ему и сны чаще всего снились речные или даже морские. Каким же он был степняком? Если только эта степь лежала у моря. И ведь Егор не замечал этого, рассуждая о Ницше, — что кочевник и зверь моря, может быть, сидит рядом. По ту сторону костра на западном склоне Муравьиной.
И кто откопал, точнее, выудил название Дан Апр — Дальняя Река? Алекс, Анцифер. Разумеется, это была не его выдумка, а скифов, так они называли реку в нижнем течении, но он наполнил это имя жизнью. Правда, Егор из двух переводов сразу выбрал Дальнюю Реку, а Буркотов колебался, ему нравился и второй вариант — Большая Вода. Но сейчас ясно, что первый лучше. У Егора было чутье поэта. Алекс, конечно, только мирза, писарь с налимьими усами и заросшими бобровой шерсткой
…И к обеду, когда они дотащились до Вороньего леса, Алекс уже точно знал, что Мировая линия проходит не здесь. Он сказал об этом Егору, бродившему по Южнойопушке вокруг Двух Сосен, и обрывающему черно-фиолетовую ежевику. «Не здесь? А где?» — машинально спросил Егор. «Севернее», — ответил Алекс. Егор сразу догадался и отрицательно покачал головой. «Нет, Анцифер, она проходит всюду». Но Алекс предпочитал философским абстракциям что-то зримое и конкретное и он продолжал думать, что эта линия совпадает с Дан Апром. Вот там действительно можно скользить — хотя бы на байдарке. Егор с черными от ежевики губами, отвечал, что технические моменты здесь ни при чем… Впрочем, можно научиться вдохновенной ходьбе лун-гом-па, тибетских скороходов-почтальонов. Но и они перемещаются по каменистым тропам Тибета без всякой поклажи, ничего, кроме свитка или даже устного сообщения. Зато идут сутками, в трансе. «Как нам войти в транс? — спросил Алекс. — Вас этому не учат в Питере?.. Я слышал, есть какие-то грибы». — «Анцифер, тебе что, не хватает ума? Чтобы делать КСР-63?»
Они двинулись дальше по глубокой черной дороге, осененной кронами дубов и лип, орешника. Воронийлес был стар, темен, угрюм и вместе с тем как-то причудлив благодаря изогнутым сучьям дубов, светлым прутьям бересклета, резным кронам кленов, плантациям ландышей, зарослям ежевики, малины, кустикам черники во мху и кривым дорогам, перегороженным там и сям упавшими стволами. И, глядя в спину товарищу, Алекс размышлял над сказанным и наконец, признался, что ума-то у него, наверное, хватает, а вдохновения — нет. А Мировая линия, как он понял, существует для вдохновенных.
« Вообще, уже сама по себе карта древнее письменности. У эскимосов Северной Америки, микронезийцев Океании, например, не было письменности, а карты имелись. Так что, рисуя карту, уже входишь в слои прошлого. В этом уже что-то ритуальное. Карта — наша дверь. Куда она ведет? В протокарту — Местность, отмеченную различными знаками, можно их назвать протознаками. А протознаки должны сложиться в протослова? Дальше. Ты следишь за моей мыслью, Анцифер? Язык отражает сознание. Значит? Слова вводят в сознание, а протослова? Протослова и протознаки должны привести к источнику — протосознанию. К этому странному выводу, Анцифер, меня подтолкнуло одно интервью, дочки Бехтерева. Она, академик, между прочим, говорит о том, что раскрыть загадку сознания, исходя лишь из деятельности структур мозга, нельзя, что есть еще какие-то протоструктуры реальности. То есть фактически, утверждает, что в природе есть источники сознания. Ну и я подумал сразу, почему бы не открыть их у нас, в КСР-63? Однажды наткнуться, как мы наткнулись на родник, давший номенклатуру нашей карты. Ведь Местность видит нас? Или это только кажется? И Муравьиная ждет. Банальный антропоморфизм? Или связь с протоструктурой реальности? Местностью? КСР-63? Не такой грандиозной, как Солярис. Все-таки Солярис был далеко, высоко. Тогда как на самом деле, это где-то рядом. Вот среди берез, на холме, в иван-чае, под облаком, в ручье. Мне кажется, что мы должны попрактиковать одиночество, чтобы лучше расслышать не только речь органических масс, по Заболоцкому, но и пение косной материи — камней, глины, солнца. Успеешь ли ты весной, до армии? Попробуй. И фиксируй свои впечатления. А я отправлюсь летом. Сдается, нам с тобой повезло обрести эту Местность и затеять неслабый эксперимент. Не обращай внимания на некоторую смутность моих умозаключений и свои сомнения. Лучше обратись к арабам. У них Маджнун говорит, что кто-то удивлялся его страсти к Лейле, ведь в ней, дескать, нет ничего прекрасного: птичий рот, маленькие глазки и т. д. Маджнун над ними посмеялся и ответил, что это они жалкие слепцы, неспособные постичь истинную красоту Лейлы. А он ее видит. Надеюсь, этот восточный пример будет более понятен и убедителен для твоих татарских ушей, Алекс Анцифер», — писал Егор из Питера.
Но весной выйти в одиночный поход Алекс не успел, его призвали в начале апреля. Плескачевского — осенью 94, за месяц до начала Чеченской войны. И в августе, после практики в Новгороде, где он работал в качестве геодезиста в археологической экспедиции РАН, Егор сумел побывать в КСР-63. Отчет об этом походе Алекс уже читал урывками в армии: то в курилке, то в бытовой комнате. В новой реальности муштры, оплеух, скверной кормежки и бессонных ночей, дежурств по кухне послание Рыжего Егора было похоже на сообщение с космического корабля.