Иван Федоров
Шрифт:
Хорошо еще, что дел много у митрополита: не все успевает углядеть.
Да, слаб Макарий. Пошатнулось у Федорова уважение к нему.
Всех приятней Алексей Адашев. Нравится он Ивану Федорову простотой своей, приветливостью, многими знаниями и тонким умом.
Всегда Адашев в государевых заботах, в делах, а за чинами не рвется, не кичится ничем.
Одно то, что лишь недавно государь ему, самому верному слуге, звание окольничьего пожаловал, что Адашев в бояре не лезет, дорого.
Не из корысти трудится. Из убеждений. Правду царю говорит прямо. Но если царь не по его, не по-адашевски решит, творит волю государя, как свою, не за страх, а за совесть.
Ивану Федорову известно: среди близких людей царя идет спор, на кого идти войною — на крымчаков и Польшу, чтоб завладеть украйными землями, или на Ливонию; Черное море воевать или Свейское?
Сильвестр, Адашев и многие бояре стояли за то, чтобы идти на Крым. В Крымской орде была распря. Великий мор побил татар. Пало много коней. Прибывшие от днепровских казаков послы просили о рати. Все говорило о возможности легкой победы.
Но царь колебался. Правда, отряды дьяка Ржевского легко разбили татар, разорили Ислем-Кермень и Очаков, правда, враг Девлет-Гирея прибежал в Москву, правда, князь Дмитрий Вишневецкий с казаками отбили Девлет-Гирея от Хортицы, завладели Черкассами и Каневом и вновь просили о помощи, однако Иван Васильевич решительных действий побаивался.
Вишневецкого он принял, подарил ему Белев, но Черкассы и Канев велел отдать, чтоб не навлечь гнева польского короля Сигизмунда-Августа, и на помощь днепровцам послал всего пять тысяч человек.
Эти пять тысяч под командой Данилы Адашева, брата Алексея, спустились по Пселу, вышли в море, разорили западный берег Крыма, но, не получая поддержки, вернулись…
Царя тянет Свейское море. Тянет надежда быстрой победы над немецкими рыцарями. Видимо, быть войне с Ливонией.
И хотя Адашев предвидит трудности борьбы, хотя он сомневается, что шведы, литовцы и поляки согласятся спокойно взирать, как Русь выходит в Свейское море, он послушно пугает и путает всех приезжающих в Москву ливонских послов.
Кто, как не Алексей Адашев, запутал и обвел вокруг пальца послов великого ливонского гермейстера и дерптского епископа?
Их было четверо, этих немцев, еще по дороге в Москву обеспокоенных видом новых ямских дворов, понастроенных через каждые десять верст по дороге к Ругодиву, и бесконечными обозами со свинцом, порохом и орудиями.
Послы везли предложение продлить мир между государствами еще на пятьдесят лет.
Адашев не стал возражать, но, к изумлению ливонцев, потребовал, чтобы они в этом случае выплатили Москве дань.
Первым пришел в себя тощий Иоганн Брокгорст. Вежливо улыбаясь, он заметил, что Ливония никогда не покорялась русскими, что в прошлом страна заключала с Москвой мир и, следовательно, была независима, так что он, Брокгорст, вероятно, просто ослышался.
Адашев вздохнул.
— Зачем «ослышался»? Ты правильно слышишь… Да разве у вас, ливонцев, нет нашего договора с гермейстером Плеттенбергом?
У послов старинного договора с собой не было.
— Ну, ин мы вам свои покажем…
В русском договоре послы в полной растерянности прочли, что пятьдесят лет назад гермейстер Плеттенберг якобы соглашался выплачивать Руси дань.
— Этого не может быть! — воскликнул Вальтер Врангель, наливаясь кровью. — В наших документах подобных строк нет!
— Выходит, мы жулики? — холодно прищурился Адашев. — Ладно, оставлю сие… Но посмотрите, как вы чудно рассуждаете! Ровно вовсе не знаете, что предки ваши приплыли из-за моря, заняли Ливонию, исконную вотчину великих князей, силой и только по миролюбию прародители нашего государя их не тронули, разрешили там жить, но с условием, чтобы вы платили дань.
И жестко, коротко закончил:
— Не хотите войны, платите по гривне в год с каждого человека в Ливонии. И уплатите за все прошлые сто лет.
Взволнованные послы напрасно требовали, чтобы им показали акты или бумаги, подтверждающие, что в старину дань платилась.
— Такие бумаги есть, — сказал Адашев, — да что толку вам их показывать, когда вы даже договор с Плеттенбергом за истинный не признали! Опять скажете, что мы жулики… Жду ответа: будете платить дань?
Брокгорст заикнулся о том, чтобы отсрочить решение. Его поддержал Дидрих Кафер.
— У нас нет полномочий, господа!
Через несколько дней Адашев сделал вид, что уговорил царя пойти на уступки.
— Сделаем так, — предложил он послам, обрадованным уже одной надежде как-то оттянуть воину, которой ливонцы боялись, — сделаем так. Мы напишем грамоту о перемирии, указав в ней, что вы будете платить дань по гривне в год с человека… Обождите!.. Я не все сказал!.. Вы приложите к грамоте свои печати. Если гермейстер и епископ Дерпта согласятся на такие условия перемирия, пусть они отрежут ваши печати и привесят свои.
Послы подумали и согласились.
Теперь грамота с их печатями хранится в приказе Адашева. И так как ливонцы дани не платят, по-прежнему сносятся с польским королем и литовцами, не отказались от пошлин с русских купцов, что оговорено в грамоте как условие перемирия, то в руках царя имеется грозное оружие против ордена.
— Не приведи бог начать эту войну! — сказал как-то Адашев при Иване Федорове. — Не дай бог! Ливонцев разобьем. Но вмешаются шведы, Польша, и Литва. И тогда быть худу… Не станет мира и в русской земле…
Ох, боится, боится Адашев нестроения народного! Не оттого ли и ратует за печатные книги, всем попятные, учащие смирению?
У Адашева много книг. Есть и греческие. Он разрешает Ивану Федорову брать их. Знает — тот не испортит.
Федоров с трудом, но разбирает по-гречески. Спасибо Максиму Греку, наставил в азах. Жаль, в прошлое лето преставился мудрый старец мученик, так обрадовавшимся первой печатной Псалтыри… А уж если жалеть, то и Афанасия Твердохлебова пожалеть надо. Тоже скончался недавно. Всегда был к Ивану Федорову добр. В горе выручал.