Иван Федоров
Шрифт:
— Ждать не буду, — сказал посол. — Недосуг мне ныне.
И, не дожидаясь ответа, не поклонясь, ушел. В магистрате все пришли в смятение. Член епископского совета Якоб Краббе уныло твердил:
— Теперь нас все равно или разграбят, или сделают невольниками!
Бюрггермейстер Берг в долгой речи пытался доказать, что надо выполнить все требования цари.
— Иначе нас принудят выполнить их силой! — сказал он.
Канцлер епископа Юрген Гольцшир резко оборвал и осадил Берга:
— Молчите! Вы лучше рассуждаете о льне и козьих шкурах! Ограничьтесь ими… А я полагаю, что поступить следует так: печати к грамоте привесить, но денег не платить. Внесем это дело в имперскую камеру. Римский император уничтожит все, что мы здесь постановили. Ясно? Мы позовем посла, прочтем ему, передавая грамоту, свою протестацию, объясним, что не можем соглашаться окончательно на выплату дани без согласия императора, нашего верховного ленного государя. И пусть он с этим уезжает!
Совет Гольцшира пришелся всем по вкусу. Германскому императору тотчас настрочили просьбу направить в Москву имперское посольство дли защиты ливонских интересов. И, очень довольные найденным выходом, призвали Терпигорева.
Тот принял грамоту, но когда тотчас стали зачитывать по-латыни протестацию, громогласно прервал чтение.
— Это чего один толкует, а другие пишут?
Терпигореву объяснили, в чем дело.
Московский посол побагровел и набычился.
— А какая печаль моему государю до императора? Дали мне грамоту, и довольно с вас. И нечего тут разговаривать. А не станете платить дани — царь сам ее соберет!
Пихнул грамоту в карман и, похлопывая по нем, добавил:
— Этого ребенка надо калачом кормить и молоком поить. Вырастет, много добра принесет… Так вы, советники, глядите! Припасайте денег!
И ушел из залы.
Грубиян! Варвар! Наглец!
Да, вспоминать о Терпигореве было неприятно. И все же Флемминг возразил Мельхиору.
— Дорогой друг! Вы же знаете, что угрозы — одно, а война — другое. Кроме того, вам не хуже, чем мне, известно, что московские бояре против вторжения в наши владения. Даже Адашев!
— Видите ли, — горько улыбнулся Мельхиор, — помимо наших доброжелателей в Москве, есть и доброжелатели царя в Дерпте. А кроме всего прочего, не забывайте, что Русь не Польша. Царь последнее время почти не слушает приближенных…
Посольский поезд уже втягивался на Троицкую площадь. как его остановили какие-то конные.
Оказалось, послам не велено въезжать в Кремль. Им надлежит остановиться на посольском подворье за городом.
Когда возок потащился обратно, Мельхиор спросил:
— Видите?
Флемминг выругался. Генрих Винтер уныло переводил взгляд с одного на другого.
— Будем надеяться, что нам хотя бы не откажут в вине! — наконец проговорил и он.
Царь стоял у зарешеченного окна, смотрел на заснеженную площадь. Слушал густой, вкрадчивый голос Сильвестра, советовавшего припугнуть ливонцев еще раз, но войны но начинать, и в душе у него нарастало раздражение.
Доводы были не новы. Все то же запугивание крымцами, Литвой и Польшей.
Сильвестр умолк. Иван Васильевич резко обернулся, уперся взглядом в Адашева.
— А ты?
— Государь! — Алексей Адашев поклонился. — Война с Ливонией неразумна.
— Ты, Курбский?
— Я бы воевал крымцев, государь.
— Ты, Курлетев?
— Согласен с князьями Андреем и Адашевым, государь.
— Ты, Репнин?
— Негоже нам немцев дразнить и свейского короля, государь.
— Ты, Ряполовский?
— Море Свейское нам ни к чему, государь.
Иван Васильевич гневно раздувал ноздри большого носа. Глаза сузились, стали похожи на татарские глаза Глинских.
— Упорствуете?! Мудрыми почитаете себя?! А в чем ваша мудрость?! Сейчас ливонцы бессильны. Войска у них нет. Хан же с неурядицами покончил, да и все едино, турки или поляки на помощь ему придут! Утянемся в степи, все полки потеряем, а здесь миг упустим! Если же Ливонию взять, в крепостях засесть, кто нам страшен? Литва? Польша? Они никак вон на сеймах об единении не договорятся! И не полезут они в нашу распрю! Знаю, что Сигизмунд поддержку Кетлеру обещал, да это все слова. У королишки сил нет своих подданных обуздать! Где ему тягаться со мной?! А свейский король помнит, что бит был, тоже не сунется.
— Истинно молвил, государь! — льстиво сказал Григорий Захарьин.
Его поддержал старый боярин Басманов, враг Адашева:
— Прав ты, государь!
— Прав, прав! — поддакнул друг Басманова князь Вяземский.
Адашев презрительно покосился на них.
— Дозволь еще слово молвить, государь!
Широкое лицо Адашева от волнения пошло пятнами.
— Лесть — дурной советчик. Не внимай голосу ее! Еще раз молю: рассуди, государь! У поляков и немцев — одна вера. Им заступаться за рыцарей не зазорно. А в поддержку хана Сигизмунд-Август открыто не выступит. Как ему оправдаться перед миром в заступничестве за поганых? Связаны руки будут у Сигизмунда в Крыму. За нас же все православные украинные христиане, какие от католиков стонут, подымутся!
— Истинно, — сказал Сильвестр.
— То ложь, государь! — воскликнул Басманов. — Украинные казаки все воруют против тебя. А смерды украинные не воины. И недостойно царю у холопов заискивать!
— Дурак ты, боярин Федор! — застучал посохом Сильвестр. — Пошто судишь о том, чего не ведаешь?!
— Заступись, государь! — возопил Басманов. — Не позволяй попу меня поносить!
Вспыхнула перебранка.
— Молчите! — закричал царь, и от напряжения на висках его вздулись жилы. — Молчите, велю!
Он ждал упорных возражений и теперь, когда возражения последовали, лишним раз убедился, что и Сильвестр, и Адашев, и другие ближние не оставили намерения навязывать ему свою волю.
Не хотят, не хотят, проклятые, чтобы царь сам правил!
Хотят, чтобы подчинялся им!
Все на старый лад повернуть!
Только оттого и против войны с Ливонией восстали.
Так не будет по-ихнему! Не будет!
От ненависти к поперечникам Ивану Васильевичу даже дышать стало трудно.
— С гермейстером и епископом миру не быть! — хрипло сказал в наступившей тишине царь. — От своего не отступлюсь. Не позволю рыцарям смеяться надо мной… Не позволю! Слышите?! Послов не приму! Пусть едут обратно! А вам, бояре, мое слово — готовьте рать!