Иван Федоров
Шрифт:
— Государь… — заикнулся было Адашев.
— Молчи! Будя! — стискивая кулаки, крикнул Иван Васильевич. — Больно смел стал! Сам послов отправишь! Ну?!
Сильвестр, Адашев и Курбский переглянулись.
Адашев и Курбский поклонились без готовности. Старик Басманов с трудом скрывал ликование.
Но нахохлившийся Сильвестр наставительно промолвил все же:
— Помни, государь! Сам решил…
— И ты помни, поп, что самодержец я, чтоб самому решать.
— Самодержец ты, государь, поелику от прочих государей не зависишь. Царь,
— Ты грозишь? Грозишь? — зловеще и тихо спросил Иван. — Мне грозишь?
— Не грожу, а к разуму твоему взываю.
— Мой разум тверд. Тверже твоего, поп! Ты вот о Давиде молвил, а я другое скажу: горе граду тому, коим мнози обладают! Я же обладать буду один! Вот мой сказ! Уходи! Не потребен ты здесь!
Сильвестр поднялся с места, поклонился царю и в молчании пошел прочь из палат.
Иван Васильевич обвел лихорадочным взором оставшихся.
— Поняли вы, бояре, волю мою?
— Поняли, поняли, батюшка царь! — первым ответил Басманов.
Из всех надежд ливонских послов сбылась только надежда Генриха Винтера: в вине им не отказали. Но на следующий же день известили, что царь их не примет, и велели покинуть Москву.
— Это невозможно, господа! — быстро расхаживая по отведенным послам покоям, волновался Гергард Флемминг. — Мы не можем вернуться с таким ответом! Надо хотя бы повидаться с нашими людьми! Попытаться воздействовать на бояр!
— У ворот стоит стража, — кивнув на окно, меланхолически возразил Мельхиор. — И мне сообщили, что совет с боярами уже состоялся. Царь заявил, что слушать их не намерен.
Флемминг круто повернулся к нему.
— Вы убеждены, что сведения верны?
— Абсолютно.
Флемминг ударил кулаком по столешнице и грубо выругался.
Вскоре после отъезда послов бирючи, громыхая в бубны, объявили на московских площадях и перекрестках государев запрет торговцам ездить в Ливонию.
Московские гости оторопели и растерялись. Слухи о войне слухами, а сама война — иное дело.
У иных в Ливонию ушли обозы. Другие были связаны с ливонцами кредитами. Третьи уже вложили многие деньги в закупки кожи, шерсти, соли для ливонских городов. Куда теперь девать товар?
С весны в Москву начали сгонять ратников. Проследовали мимо города, правясь на Новгород, татары бывшего казанского царя Шиг-Алея — несколько десятков тысяч всадников в собачьих малахаях, на низкорослых мохнатых лошадках. Прошла луговая черемиса, мордва, чуваши. Иные конные, большинство пешие, все с луками и копьями.
В июле двинулись к западным границам стрелецкие полки. На телегах везли за стрельцами пищали, волокли пушки, свинец и порох.
Ратники из крестьян вздыхали:
— Эх-ма! Без нас хлебушек посеяли, не нам его убирать!
Стрелецкие женки голосили.
Враз выросли цены на хлеб и на мясо, на мед и на крупу, на холсты и на рухлядь. К иноземным товарам и вовсе хоть не подступайся! Вдесятеро против прежнего пошли, а потом и вовсе исчезли.
И в ноябре притихший московский люд, боясь пропустить хоть слово, слушал, как кричат с крыльца Земского приказа дьяки, читая православным грамоту царя и государя всея Руси, Белые и Малыя, Ивана Васильевича ливонскому гермейстеру, дерптскому епископу и архиепископу рижскому и всей Ливонии.
В стылом воздухе медленно парили первые снежинки. Воронье над Кремлем каркало по-зимнему печально и настырно. Изо ртов у дьяков валил пар.
Руки, державшие листы, краснели, как обваренные.
Вытянув шею, Иван Федоров, замешавшийся в толпу москвичей, слышал:
«…И так как вы божий закон и всякую истину оставили, не помышляете о крестном целовании и презираете нашу милость и милосердие, то мы рассудили при помощи божией правды и вашей неправды, оказанной великому кресту, мстить вам и наказать за ваши беззакония. И если по воле божьей с обеих сторон кровь прольется, то не по нашей вине, а по вашей неправде то станется!
Мы, христианский государь, не радуемся пролитию невинной крови: ни христианской, ни неверной. Познайте вашу неправду. Мы извещаем вас о нашей великой и могущественной силе сею грамотою нашею, которою объявляем вам войну!..»
В толпе крестились, вздыхали, плакали.
А кремлевские колокола звонили празднично, звонко, не умолкая.
Уже отъехали из Москвы царские воеводы князь Курбский, князья Куракин и Бутурлин, боярин Алексей Басманов и Данила Адашев, когда из Ливонии опять прибыло спешное посольство.
Побросав дела, ремесленный московский люд, купцы и гости бежали смотреть, как едут ливонцы в Кремль, в посольскую избу.
Крестились.
— Господи! Авось сговорятся! Авось без войны обойдется!
К концу дня стало известно: бояре согласились взять дань только за три года, с тем чтобы ливонцы впредь выплачивали государю тысячу венгерских золотых беспереводно. Но потребовали тотчас уплатить полагающиеся за три года сорок пять тысяч талеров. У ливонцев же денег с собой нет. Их опять отсылают назад. Послам передали слова царя, что теперь он сам пойдет собирать дань.
Иван Федоров зашел к Михаилу Твердохлебову. У Твердохлебова сидели несколько гостей и немец Ганс Краббе.
Присев на краю застолицы, отпивая мед, Федоров слушал торопливые, сбивчивые речи купцов.
— А я, братья, так разумею, — сказал хозяин Михаил Твердохлебов. — Выручать нам ливонцев надо.
— Знамо, хорошо бы! Святое бы дело совершили! — поддержали купцы. — Да что можно-то?
— Можно! — встав с лавки, отрубил Михаил. — Знаете, за ливонскими купцами никогда добро не пропадало. Стало быть, надо мошной тряхнуть. Соберем эти сорок пять тысяч талеров, дадим послам под расписку да еще и прибыток получим.