Иван Иванович - бывалый сапер
Шрифт:
Прямые попадания проделали бреши в надолбах, перепахали противотанковый ров перед ними. И все же требовалось подорвать, оттащить в стороны остатки «зубов дракона». Иначе танкам не пройти.
Едва сунулись, неподалеку ухнула мина. За ней со зловещим свистом другая… Повеяло запахом горелой земли, терпким пороховым дымом.
На войне как на войне, без риска не обойтись, но что там ни говори, а с навесным минометным огнем шутки плохие.
— Ложись! — скомандовал я.
Наверное, лейтенант Трофимов увидел всю эту картину, потому что отвернул
Мы уже обрадовались, что сможем быстро выполнить задание, а тут снова ухнуло. Угрожающе просвистели осколки.
Засекли! Бьют, очень похоже, не вслепую. Огонь корректирует наблюдатель. Того и гляди накроют.
Наш брат сапер привык работать в любых положениях, но попробуй тащить, ползая по-пластунски, тяжеленные балки с намертво приставшим к ним бетоном. На это кто знает сколько времени угробишь…
Что делать?
Может, послать двух-трех ребят отыскать и ликвидировать этот проклятый минометный расчет?
Я не успел придумать ничего больше, как Алимбаев что-то крикнул, я не разобрал что, вскочил на ноги. И похолодел. Алимбаев, дяденька — достань воробушка, так прозвал его Шмаков за высокий рост, убегал с поля боя! Убегал как жалкий трус, бросив своих товарищей, бросив оружие.
— Стой! — закричал я изо всех сил. — Стой! Назад! Но Алимбаев уже был далеко и скрылся за танками. Меня трясло от ярости. Предатель, подлый предатель, иначе не назовешь. А я-то считал его хорошим комсомольцем, примерным солдатом. Участник боев за Витебск и Шауляй. Пришел к нам из госпиталя. Скромный, исполнительный… И вот, пожалуйста, отколол но-, мер. Позор на весь полк! Нет Алимбаеву прощения и оправдания. Он ответит по всей строгости военного времени.
К злости на Алимбаева примешивалось недовольство собой. Хорош командир: чуть припекло, и бойцы разбегаются!
И в эту минуту… Нет, я глазам своим не поверил — Алимбаев! Точно, он!
Меня будто живой водой вспрыснули, когда увидел его. Ага, заговорила совесть! Опомнился наконец!
Тем временем Алимбаев примчался к нам и швырнул одну за другой две дымовые шашки. Вот, оказывается, зачем он бегал к танкистам, что раздобыл у них!
Дымовая завеса укрыла нас от врага. За несколько минут дорога была расчищена, и тридцатьчетверки ринулись вперед.
И еще в тот день отличился Алимбаев: вместе с Кравчуком фугас на развилке шоссе обезвредил. Все как есть доложил я капитану Очеретяному, чтобы наградили парня. Заслужил, что и говорить!
Только не успел Алимбаев получить награду — погиб при воздушном налете. Выросла еще одна солдатская могила. Ох и много рассеяно их на трудных дорогах войны! Ох и много…
ВОТ ОНА, ГЕРМАНИЯ!
Наступил сорок пятый год. На фронте против нас все больше стариков и безусых мальчишек — фолькс-штурмистов и гитлерюгендовцев. Последние резервы гитлеровцев.
Появились и ручные гранатометы кумулятивного действия — фаустпатроны. Оружие, ничего не скажешь, серьезное. Шарахнет — танковую броню насквозь прожигает. Дыра величиной с шапку.
Чуть ли не каждый фольварк — помещичье имение — фашисты превратили в крепость. Окна в подвалах приспособили под амбразуры, на чердаках оборудовали наблюдательные пункты…
Но ничто уже не могло изменить исход войны. Мы продвигались в глубь Восточной Пруссии.
Там же на одном из хуторов, если память не изменяет, Троссвальде, гауптмана, капитана то есть, в плен захватили.
Шинель на нем как с иголочки, со светлыми цинковыми пуговицами. Фуражка с высокой тульей и вышитым серебряной канителью гербом. На мундире железный крест на красно-белой ленточке.
Этот высокий полный старик из фольксштурмистов заядлым фашистом оказался. Уставился на меня серыми глазищами и убежденно, не таясь:
— Военное счастье переменчиво. Ничего не значит, что русские в Германии. Мы тоже были под Москвой, у Волги. Фюрер приведет нас к победе…
У того гауптмана нашли заповедь Гитлера солдатам «третьего рейха».
Дословно не помню людоедское то наставление, но суть в том, что на войне жалость и сострадание не нужны, ни к чему. Немецкий солдат обязан подавить их в себе. Он должен убивать всякого русского, не останавливаясь, если перед ним старик или женщина, девочка или мальчик. Этим немецкий солдат спасет себя от гибели, обеспечит будущее своей семьи и прославится навеки…
Пока я переводил ребятам «заповедь», Иванов слушал, еле шевеля губами, как бы стараясь запомнить слово в слово.
Но вот я закончил, и Иванов, скрипнув зубами, сказал:
— Значит, убивай всех русских, советских! Не останавливайся ни перед чем, будь то даже женщина, старик или ребенок! А почему же тогда мы должны его жалеть, этого отъявленного фашиста? — Он ткнул пальцем гауптмана в грудь. — Давайте я его шлепну, в расход пущу! — И лицо его от злости исказилось.
Гауптман догадался, о чем речь, съежился, заговорил, заикаясь, о какой-то международной конвенции, по которой, дескать, запрещается жестокое обращение с военнопленными. Гонор сразу слетел с него, словно тополиный пух.
Иванов криво усмехнулся.
— Теперь, гад, про конвенцию вспомнил! Ух, смотреть на него не могу! — И отвернулся к окну.
Только увели гауптмана, заявляется Кравчук, бледный, взволнованный.
— Заглянул, — говорит, — в сарай. На гвозде вроде бы путы для лошадей. А когда рассмотрел как следует, понял, что никакие это не путы, а кандалы… — и бросил цепи на стол. — Вот для кого они!
Кравчук растянул перед нами синий матерчатый прямоугольник. Окантовка на нем бледно-голубая и три белые буквы ОСТ.