Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
В Москве на Казённом дворе несколько месяцев томился князь Андрей Угличский. Здесь и смерть принял.
С половины дороги отходили ордынцы, огрызаясь, навязывали конные схватки, рубились жестоко.
К Казани московские полки подошли с боями. Первыми пробились ратники Беззубцева. Шли, переговариваясь:
– Ордынцы и в прошлый раз цепко держались.
– Так вы берегом продвигались, а мы судовой ратью!
За полками воеводы Константина Беззубцева двигались полки Даниила Холмского.
От Волги до лесов, что версты за две от Казани, стеной встало московское войско. Ратники принялись рубить деревья, копать рвы, строить ограждения.
Вдали поставили шатры воевод и тут же шатёр Мухаммед-Эмина.
Не успели изготовиться, как наскочила конница темника Аль-Гази. Ворвалась с воем и визгом, потеснила полки Беззубцева.
Ему в помощь ринулись конные дворяне воеводы Холмского. Сшиблись. И те и другие дрались остервенело. Звенела сталь, храпели кони. Крик и вой разносились под стенами Казани…
Отошли ордынцы Аль-Гази, а московские воеводы велели обед варить, кормить ратников…
Тем часом Холмский с пленным ордынцем отправил письмо к Али-хану, потребовал сдать город.
Но ни на второй день, ни на третий казанцы не сложили оружия, а орда темника Аль-Гази снова попыталась навязать бой московским полкам.
Подтянулись баржи с пушкарным нарядом. Разгрузились. Пушки подтащили к крепости, поставили на позиции. Подкатили бочки с пороховым зельем, поднесли ядра.
Ждали воеводы, когда Али-хан ответ даст. На исходе второй недели, когда особенно участились набеги темника Аль-Гази, на казанские стены выгнали закованных в цепи невольников. Их поставили у края стены, и горластый бирюч, перевесившись с башни, заорал:
– Великий и справедливый Али-хан ответ на вашу грамоту шлёт! Уходите, неверные урусы! Под Казань-городом вас ждёт смерть. Слышите, урусы? И ты, Мухаммедка, предатель! Смерть получат сейчас те изменники, кто был с Мухаммедкой!
Тотчас раздался звон цепей невольников. Беззубцев заметил Холмскому:
– Догадываюсь, сейчас ордынцы будут сбрасывать невольников со стен.
– Нет, князь Константин, Али-хан задумал для невольников смерть лютую, какую ордынцы чинили со времён Чингиса и Батыя. Хребты невольникам станут ломать.
Дикие вопли раздались на стенах. Замерли ратники, глядя, как люто расправляются ордынцы с невольниками, сталкивая их со стен с криками:
– Принимай, Мухаммед, ослушников! Загремели пушки, и будто враз снесло ордынцев с крепостных стен. Ядра били в башни и в стены, падали в городе, ломая домики ханского дворца.
Обстреливать город пушкари прекратили, только когда начало темнеть…
А перед рассветом открылись городские ворота, и из них выехал Али-хан с верными ему нукерами.
Под удары бубнов и вой труб они прорвались через ограждения московских ратников, пытавшихся закрыть им дорогу. Али-хан бежал из Казани.
В то же утро московский дворянский полк вступил в город, и на ханский стол в Казани сел Мухаммед-Эмин.
Глава 26
Из Москвы проездом в Вышний Волочёк в Тверь заехал князь Семён Ряполовский.
В хоромах забегали, засуетились. Дворецкий намерился баню топить, да Ряполовский отказался: спешил по государеву делу. Даже платье дорожное не переодел, так и в трапезную явился.
Ели вдвоём с великим князем Иваном Молодым. Стряпухи расстарались: кабанчика гречневой кашей начинили, в печи запекли, пирог с клюквой выставили и квас медовый.
Смотрит Ряполовский на великого князя и, хоть ничего не говорит, удивляется: похудел Иван, глаза запали, а бородёнка редкая и залысины высокие.
Сам Семён мужик крепкий, мордастый, борода лопатой. Отломил кабанью ногу, обгладывает, рассказывает, что князь Холмский с Беззубцевым в Казани помогли Мухаммеду на ханство сесть, а на Москве всё тихо.
Отложив кость, Ряполовский перегнулся через стол, зашептал, как государь повелел брата своего князя Андрея Угличского в темницу кинуть и он, Семён, то исполнил, а в Углич с дворянами ездил дворецкий, сыновей Андрея привёз, и их тоже в темнице держат…
Великий князь Ряполовского слушал, глаза щурил. О том, что государь Угличское княжество на себя забрал, ему давно известно, но вот как это было, от князя Семена узнал. Спросил:
– Что же, так ли виновен князь Андрей, чтоб и семью его в темнице держать?
Ряполовский принялся за пирог, ел основательно, квасом запивал.
Прожевал и ответил:
– Государю видней. Одно знаю: вины своей угличский князь не отрицал.
И снова принялся за пирог.
Великий князь расстегнул ворот рубахи, будто душит его. Прохрипел:
– Вот что скажу, князь Семён: нет вины за государем. Много думал я, нередко считал отца жестоким, а ноне иначе не мыслю. И коли доведётся встретиться с государем, так и скажу: «За тобой правда, отец, по-иному крепить Русь нельзя…»
Ряполовский крошки с бороды стряхнул, на великого князя уставился.
– Сам зри, Семён, усобица и удельщина земле русской много горя принесли. Ещё и поныне народ славянский слезами умывается. Знаешь, от Ахмата насилу отбились, Менгли-Гирей над нами завис…
Я в Твери княжу, и больно мне было вспоминать князя Михаила, что на чужбине он. А чего взалкал? Литвой княжество Тверское укрепить, нож к сердцу русскому - Москве приставить…
И ныне ты, князь Семён, об Андрее говоришь. Ведь признал он, признал, что хотел удельщину упрочить, на Москву замахивался, с Литвой уговаривался. Тому и сыновей своих научал… Я с государем Иваном Третьим ныне заодно и сомнения свои отбросил. А коли ещё пожить доведётся, дело его продолжу.