Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
– Ведомо вам, бояре, что не ради пустословия созвал я вас, пора Казань утихомирить, указать место Али-хану: он на место отца, Ибрагима, решил сесть и брата своего Мухаммед-Эмина из Орды изгнать.
Чуть передохнул и продолжил:
– И тот Али свои злобствования к Руси выявил, корабли на Волгу вывел, путь торговый норовил закрыть.
Боярин Труш ладонь к уху приложил и выкрикнул:
– Русь и без Казани велика!
Иван Третий метнул на боярина недовольный взгляд, слегка посохом пристукнул:
– О княжестве Казанском, дружественном Руси, пекусь я. А ты бы, боярин Труш, слушал с понятием.
И уже спокойно ко всей Думе обратился:
– Возвысилась Москва потому, что Русь земли свои в единство привела, а Казанскую орду ржа разъела, брат на брата пошёл. И нам бы её урок в урок.
Поглядел на братьев своих, Андрея и Бориса, и добавил:
– Надобно впредь казанцам с Москвой в мире жить, в дружбе, гостям торговый путь не закрывать и Нижний Новгород разбоями не разорять. О том мы с Мухаммед-Эмином уговорились.
– То так, - подал голос брат великого князя Борис Волоцкий.
– Но мнится мне, что, когда мы с Казанью дружбу завяжем, крымскому хану то в злобствование обернётся.
Иван Третий кивнул согласно:
– И я то понимаю, князь Борис. Хоть мы сегодня с Менгли-Гиреем, но от него каждодневно ждём разбойного удара, набега ордынского. А в дружбу с Мухаммед-Эмином поверим. Надолго ли, поглядим. А потом что Бог даст.
– Мудры слова твои, государь. Попробуем, чем нас хан Мухаммед-Эмин радовать будет, - промолвил князь Нагой-Оболенский.
– Глядишь, мир на Волге будет.
Боярин Григорий Морозов усмехнулся в седую бороду:
– С паршивой овцы хоть шерсти клок…
На второй день православного праздника великомученика и целителя Пантелеймона из Москвы повели полки воеводы Даниил Холмский и Константин Беззубцев. А судами по рекам на Волгу переправляли огневой наряд.
Глава 25
Государь изготовился ко сну, когда пришла Софья. Он её не ожидал, она сама явилась, раздобревшая телом, грудастая, волосы повойником покрыла.
Великий князь посмотрел на неё удивлённо. А Софья остановилась у двери, закрыв собой пол проёма.
– Проходи, княгиня, садись, - промолвил великий князь.
Софья села на постель, спросила:
– Не рад?
Её большие, чуть навыкате глаза блеснули.
– Отчего же. Сказывай, с чем пришла?
– Может, раздеться дозволишь, государь? Иван Васильевич криво улыбнулся:
– Ежели лишь для того, так я ведь мимо твоей опочивальни не хаживаю. Ты ко мне по другому делу, княгиня? Чую!
Теперь Софья улыбнулась:
– Долго я тебя, государь, ожидала, да ты мимо моей комнаты проходишь.
Иван Третий лукаво прищурился:
– Хитра ты, Софья, однако я твою византийскую хитрость чую. Не иначе замыслила что-то.
А она принялась расстёгивать саян, медленно перебирать яхонтовые пуговицы.
– Погоди, не торопись. Прежде о деле говори. Ведь не для того ты здесь, чтоб саян скинуть.
Софья замерла, лицо её стало холодно-отчуждённым.
– Может, уйти?
– Отчего же, не гоню. Токмо допрежь услышать хочу ещё, по какой надобности ты здесь? Ведь не для того, чтоб на ложе моём сидеть.
– Уму твоему, государь, поражаюсь, но не догадливости. Что тебе об Иване Молодом ведомо?
Сник Иван Третий:
– Худо ему, боли его гложут. Не помогает ему твой лекарь, Софья.
– Отчего же лекарь мой? Ты ведь, государь, сам его просил у меня.
Софья встала. Не дождавшись, что скажет великий князь, промолвила:
– Болезнь Ивана Молодого непрошеная, в его годы только бы жить, тебе, государь, опору свою в нём видеть, ан не радует тверской князь.
Иван Третий, слушая Софью, глаз с неё не сводил. А она своё вила:
– Ты бы, государь, подумал, не тяжела ли Ивану Молодому власть великого князя Московского, не достаточно ли ему Твери?
Поднялся Иван Третий, кресло ногой отодвинул, к Софье подошёл. Взяв её за подбородок, голову приподнял. Голосом властным, не терпящим возражений изрёк:
– Я, Софья, тебе уже говорил прежде и сегодня в последний раз сказываю. Иван Молодой мой сын. Я его великим князем назвал, и он им останется, пока жив будет. Слышишь, Софья, князем великим! Самодержцы мы, са-мо-держ-цы! Я Марье, матери его, обещание давал и исполню… Бога молю, чтоб отступила от него болезнь. Ужели это кара небесная?
Софья резко отстранилась и вышла из опочивальни.
На кривых пыльных улочках Казани, где за глинобитными дувалами прячутся слепые, без оконцев домишки, на грязных базарах и у мечетей горластые глашатаи осипшими голосами орали:
– Слушай, люд казанский, слушайте, правоверные! Князь Московский Казань воевать собрался, войско у Нижнего Новгорода собирает. Готовьтесь, достойные сыны великого Чингиса и Бату-хана! Али-хан к вам, правоверные, обращается!
Им вторили другие глашатаи:
– Правоверные, слушайте, что повелел Али-хан! Хватайте всех, кто согнулся перед Мухаммед-Эмином, тащите их, бросайте в яму или сажайте в железные клети. Они ослушники Аллаха!
А в великолепные покои ханского дворца после утреннего намаза сходились мурзы и беки, муфтии и темники, рассаживались полукругом на дорогом персидском ковре, поджав ноги и уставившись на обложенного подушками Али-хана, ждали, о чём он будет говорить.
Недвижимы их лица, и Али-хан, широкоскулый, безбородый, с щеками, побитыми оспой, заговорил, и речь его, прерывистая, гневная, подобная ударам хлыста, била по вельможам.