Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
На Масленой провожали зиму. Где-то там, за стенами кельи, праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают.
А Сергий от всенощной в келью удалился, подальше от искуса. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, тревожило. Постарался прогнать воспоминания.
Поднялся Сергий с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, нахлобучил клобук и выбрался из кельи. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.
Через Фроловские ворота Сергий выбрался на Красную площадь, остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Сергия бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник-плясун по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.
– Бес обуял, - шепчет Сергий и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочник на рожках наигрывает, в бубён выстукивает.
Топчет Сергий лаптями снег, снова шепчет:
– Представление сатанинское.
Подобрав полы своих одеяний, старец потрусил к монастырю.
Из Спасских ворот намётом и с присвистом вынеслись верхоконные дворяне, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами топчут, плётками машут. А следом государева карета выехала…
– Избави меня от лукавого, - вздохнул Сергий и поплёлся дальше.
Дождь застал Саньку вёрстах в двадцати от Твери. С вечера дождя не предвиделось, небо было чистое, тучки редкие. А когда он хлынул, Санька не успел даже укрыться под разлапистыми елями.
Когда упали первые крупные капли, Санька лишь на небо взглянул. Зашумел дождь, встал стеной. Одежда мигом намокла, сделалась тяжёлой.
Махнув на всё рукой, Санька решил продолжить путь. Сначала конские копыта били сухую землю, но вскоре она зачавкала под ногами.
Саньку послали в Тверь великие князья. Он вёз письмо тверскому князю, и в нём они уведомляли, что у Ивана Третьего родился внук, а у Ивана Молодого сын и назван он Дмитрием, Дмитрием Ивановичем.
Санька догадался: ребёнка назвали именем далёкого предка, героя Куликовской битвы…
А дождь не прекращался. Всё стало мокрым: и деревья, и зеленя. Обмыло дождём избы крестьянские, стожки и овины. Даже хозяева изб укрылись от дождя.
Санька ёжился, когда холодная вода с шапки затекала за воротник кафтана и расползалась по спине.
Такого дождя он не ожидал. Когда Москву покидал, светило солнце. С пушкарного двора волокушами тянули пищали. В последний год несколько штук пищалей уже установили на кремлёвской стене. Их стволы и лафеты отливали на солнце бронзой.
За всем пушкарным нарядом досматривал молодой великий князь Иван. От него Санька узнал, что скоро на пушкарном дворе станут лить и рушницы [40] . Они сменят оружие ратников - луки.
40
Рушница - ружьё.
Как это будет, Санька пока не представлял. Для него лук и стрелы ещё надёжное оружие.
А теперь Кремль пушками ощетинился. Пусть орда только подступит, как по ней ударит огневой наряд. Начнут ядрами метать - какая конница устоит!..
Дождь не прекращался весь день и лишь к вечеру, когда Санька въезжал в Тверь, прекратился.
На княжьем дворе, едва он с коня сошёл, появился дворецкий, невысокий рыжий боярин Самсон. Узнав, что Санька привёз письмо для князя Михаила, пошёл в хоромы. Но вскоре воротился и, взяв письмо, велел отроку отвести Саньку в поварню, согреться и обсушиться.
За ночь Санька отдохнул, а наутро появился дворецкий и сказал, что князь Михаил Борисович ответ писать не будет, велел изустно передать, что рождением внука доволен…
С тем Санька и покинул Тверь, а дорогой всё думал, что великие князья московские таким ответом останутся недовольны. Иван Третий ждал от князя Михаила, что он городком каким либо сельцом внука одарит…
Переполошились новгородские бояре: такого в Великом Новгороде ещё не бывало, чтобы владыка сакос, свою мантию, принародно скинул и в Москву отъехал.
– Быть беде!
– говорили.
И она нагрянула к концу весны, когда сошли снега и открылись болота. В зелень оделись леса, и поднялась, ощетинилась рожь.
Прибыл в Новгород дьяк Щетинин, привёз грамоту великих князей: ехать в Москву боярам Феофилу Захарьину, Луке Фёдорову, Офанасу Остафьевичу да Ивану Лукиничу.
Сошлись у бывшего посадника, недолго гадали, зачем зовут, верно, донос поступил. Бежать бы в Литву, да боязно: ну как не примет их Казимир? Вон как поступил он с боярином Иваном Кузьминым, когда тот со слугами в Литву подался. Казимир от него отвернулся, и пришлось боярину в Новгород ворочаться.
И порешили бояре, будь что будет, целовали крест друг за друга стоять и, усевшись в громоздкий рыдван, двинулись в Москву.
На разговоры их не тянуло, не на блины званы, сидели тесно. Офанас Остафьевич животом страдал, часто приходилось рыдван останавливать.
Иван Лукинич рядом с боярином Лукой сидел, нос от него воротил: дурно пахло от боярина.
А Феофил всё товарищей уламывал в Литву свернуть. Иван Лукинич осадил его:
– Смолкни, Феофил. Ты в Литву тянешь, а забыл, что в Новгороде семейство своё оставил? Нет уж, чему быть, того не миновать. Снявши голову, по волосам не плачут.
У Торжка их встретил конный наряд дворян и сопровождал до самой Москвы. Офанас горько заметил:
– Только что не в железы закованы…
Так и добрались новгородские бояре до Москвы, здесь их принял пристав, в клеть посадил, проворчав:
– Знай сверчок свой шесток. Допрыгались, доигрались. Знатно же вас государь принимает.
А на вопрос Ивана Лукинича, доколь их держать в клети будут, ответил:
– Покуда государь не укажет.
Поначалу следствие повели не круто. Допросы снимал боярин Онуфрий, а дьяк Третьяк вёл допросные листы. Каждое показание новгородцев записывал, а боярин Онуфрий вечером Ивану Третьему прочитывал.